Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель

Жан Фрестье (1914–1983) — один из самых известных французских писателей XX века. Основная тема его творчества — любовь, предстающая в романах как наркотик, помогающий забыться и уйти от действительности, но порой приносящий человеку жесточайшие страдания.

В сборник вошли романы «Выдавать только по рецепту», «Отей» и «Изабель», получивший премию Ренодо, одну из высших литературных наград Франции.

Все началось в то 8 ноября, когда союзники высадились в Северной Африке.

Все произошло одновременно.

Два года не случалось ровным счетом ничего. И вдруг пошло событие за событием.

В начале недели я впервые переспал с Сюзанной, женой Жана Карриона, аптекаря. Теперь высадились союзники. Словно в деревне два цирка в один день раскинули свои шатры. Я не знал, в какую кассу завернуть. Я бы охотно взял билет на Сюзанну, но боялся пропустить войну; я боялся затмения, и это был дурной знак, но не смог бы сказать, кто — Сюзанна или война — затмит своей тенью другую.

На рассвете 8 ноября, когда Жорж объявил мне новость, с меня разом свалились два года.

Два года назад я прибыл в Мсаллах в мундире военврача. Отступление французской армии довело меня до Алжира. Сначала я намеревался добраться до Англии, но в больнице Мсаллаха было вакантное место интерна, и я остался в Мсаллахе.

Там я находился и теперь, и вот война сама пришла за мной.

В столовой интерната мы все собрались вокруг радиоприемника: Жорж, Рене и я, в полосатых пижамах каторжников, Люсетта и Эмма в длинных хитонах из трагедии. (Это Люсетта сшила нам пижамы из матрасного чехла; а ведь я говорил ей, что полосы должны идти вдоль, а не поперек.) Из трех каторжников самым натуральным был Жорж: толстый, лысый и бровастый. Что до Рене, тщедушного блондина с острым носом, то всем было ясно, что он, как и я, осужден по ошибке.

По радио объявляли о пунктах высадки, располагавшихся от Марокко до Алжира. С нашего места мы, взглянув в раскрытые окна, могли убедиться в том, что в Мсаллахе никакой высадки еще не состоялось. Домик интерната стоял над заливом, обрамленным рыжими горами. На большой портовой дамбе белели огромные буквы: ТРУД, СЕМЬЯ, РОДИНА. Вдали совершенно гладкое море было того же цвета, что и небо.

Жорж выключил приемник. Все заговорили одновременно; мы успели подготовиться.

— Я же вам говорил.

— Это было неизбежно.

— Этого следовало ожидать.

Послушать моих друзей, так все знали, что произойдет высадка союзников. Только я вот ничего не знал; могли бы и предупредить.

Конечно, о высадке было много разговоров, но то, что это случилось, стало неожиданностью. Я громко заявил, что поражен. В этот момент мне не на кого было опереться. Рене обнял Эмму за шею и засунул руку в вырез ее рубахи. Его волнение избрало точкой опоры плоть Эммы, плоть яркой блондинки, отражавшую свет.

Жорж посадил себе на колени Люсетту и говорил:

— Теперь я уверен, что немцы проиграют войну.

Черт побери! Я тоже был в этом уверен, но думал о том, что вот уже два года война идет без меня. От этого долгого мира у меня осталась тайная рана; я был инвалидом мира.

Два года! Интересно, на что же я потратил все это время? В памяти у меня остались только Жаклин, девушка, преподававшая гимнастику в муниципальном колледже, и Аннетт, удильщица, которая уходила с берега, бросив поплавок у дамбы, мелькая длинными белыми ногами и старой соломенной шляпой. Эти две женщины долгое время нравились мне, но я не торопил судьбу. Достаточно было того, чтобы кто-нибудь позвал меня с дороги, и я тотчас бросал Жаклин на пляже и шел за вновь прибывшим; а позднее, когда Аннетт кормила портовых рыбок, я насаживал червей на крючок ее удочки, и когда мне надоедало колоть себе пальцы, я садился на велосипед, не назначив следующего свидания. Стояла слишком хорошая, слишком жаркая погода.

С каждым днем я все больше цепенел, как арабы в городских садах, которые сбрасывают с себя вшей одну за другой, не убивая их. Тем временем война шла без меня, и именно тогда, когда она пришла за мной, я повстречал Сюзанну. Весьма некстати. Потерпев неудачу с миром, я мог упустить войну.

Жорж как раз говорил о том, чтобы идти добровольцами.

— Не будем торопиться, — сказал Рене. — Военкомат еще не открылся. Американцев здесь пока нет.

— Будут сегодня вечером, — отозвался Жорж.

Он был спокоен, с крепкими плечами, сидящий, как влитой, на своем стуле с Люсеттой на коленях. Она уже начинала таять. Словно тесто под руками булочника, она принимала форму под властными руками Жоржа. У нее было утреннее ненакрашенное лицо с припухлыми манящими губами — такое, какое мне нравилось больше всего.

— Как?! Ты хочешь меня покинуть?! — сказала она.

Чтобы сменить тему, я сделал вид, будто смотрю на часы, и объявил, что скоро в церкви начнется служба. Получилось.

— Да, правда, — сказала Люсетта. — Нужно идти одеваться, Эмма.

Когда девушки вышли, Рене сказал:

— Серьезные дела сегодня начинаются.

Затем, ни с того ни с сего, сбросил пижаму и голый встал передо мной.

— Как ты меня находишь? Эмма утверждает, что я слишком худой.

— Нормальный. Капризуля твоя Эмма.

Жорж, повернувшись к окну, глубоко вдыхал морской воздух.

— Ну, — сказал он, — война начинается хорошо. У нас будут славные денечки.

День высадки пришелся на воскресенье. Я был дежурным. Я пошел в больницу делать обход.