На рыси, например, – как бы это сказать – возникают неприятные ощущения в яичках. И когда я, охнув, выдаю свою беду Дженни, она заразительно смеется и напоминает, что у нее яичек нет. Мы веселимся, так как находим это забавным. Тогда посторонний свидетель укорачивает стремена, и, не успев оглянуться, мы с Бертой трусим рысцой в унисон. А затем наступает славный момент, когда вся охотничья братия направляется вверх по холму в сторону отдаленного муниципального микрорайона. Ветряную мельницу освещает бледное солнце. Земля стонет под ускоряющимся топотом копыт. Гончие подают полный голос в соседней роще. Мы с Бертой мчимся на рыси как ненормальные. И каждую секунду я жду, когда мой зверь перейдет на кентер (укороченный полевой галоп. – Прим. пер.). Тут Дженни восклицает: «Ну вот!», и дело пошло.

Стараясь скрыть гримасу боли, я вцепился в уздечку, пока Берта набирала скорость, уф, километров 30 в час. Но казалось, все 150. И все под грохот, грохот, грохот на всем пути с одного конца поля на другой, в общем, под конец дня у меня сформировался собственный эстетический взгляд на охоту. Это как кататься на лыжах, в том смысле, что ты на скорости движешься, следуя рельефу ландшафта. Плюс к этому возникают странные полусексуальные отношения с лошадью, некая иллюзия понимания и контроля. Есть в этом какое-то армейское удовольствие командовать и при этом нести ответственность, состязательная радость военной игры.

По мере того как проходит день, я начинаю усваивать крупицы этикета, тонкости обхождения с воротами и необходимость при виде ямы кричать «Осторожно, яма!» («Ware hole!» или «Уорхол!», как это делает Чарли, возможно, в честь художника). Уголком глаза я постоянно слежу за солнцем и по мере того, как оно садится и золотит заболоченные поля Суссекса, я понимаю, что почти достиг своей цели – остаться в живых.

Но у всех остальных свое понимание целей, и они это постоянно подчеркивают. «Жаль, что вы не видели лису», – говорит Ди Гризелль, совладелец. «Боюсь, мы так и не показали вам настоящую охоту», – добавляет еще кто-то. «Скучноватый денек», – говорит Том, другой владелец, когда мы в сумерках возвращаемся в боксы. По словам Чарльза, охотники подстрелили четырех лис («две пары», быстренько поправляется он), но они умерли на руках хозяев терьеров. Лис неправильно загнали, и в этом, кажется, все разочарование.

Друзья, скажем прямо: вся эта история о том, как загоняют и убивают лис. Это нехорошо? Получилось так, что сегодня утром я уже видел мертвую лису на автостраде A20 недалеко от Сидкапа. Ее так посекли колеса автомашин, что она превратилась в мокрый серый лист картона. Лисиц на дорогах погибает в десять раз больше, чем их убивают на охоте. И в отличие от лисиц, подстреленных на охоте, лисицы на дорогах погибают мучительной и медленной смертью, истекая кровью от скользящих ударов. Собирается ли лейбористское правительство запретить автомобили?

Таким образом, получается, что лейбористов не устраивает душевное состояние охотников, факт жажды крови. Хорошо, оставим в стороне отвратительное бесстыдство правительства, которое выносит суждение относительно нашего душевного состояния и при этом просит всех нас проявлять терпимость к разного рода отклонениям. Запрещая такое тривиальное и ритуальное выражение жажды крови, они совершают в буквальном смысле что-то аморальное. Они идут против сути человеческой природы и с помощью законодательства подавляют инстинкт такой же древний, как и сам человек. И все же реальные причины запрета не имеют ничего общего с жестокостью или жаждой крови.

Этот запрет проистекает из ненависти, из той ненависти, которую лейбористы питают к тому, что они считают «Старой Британией». Это попытка уничтожить часть нашей культуры. Не просто охоту, а все то, что связано с ней: балы и ужины охотников, шум и неразбериху в духе романов Джилли Купер. Это попытка лишить заработка мужчин и женщин в зеленых твидовых костюмах с эмблемами, как у персонажей из «Властелина колец», которые присматривают за гончими, лисами и лошадьми и чье чувство собственного достоинства заключается в том, чтобы мы денек хорошо поохотились.

Это жестокое и бессмысленное уничтожение образа жизни. Они запрещают, потому что могут запретить; а люди, в которых я потерял веру, – это те идиоты, которые говорят, мол, «им что так, что этак, наплевать». Пять или шесть лет назад я встречался с Блэром и спросил его, почему он запрещает охоту. «О, я не из тех, кто охотится по субботам, но и протестовать я не пойду», – сказал он. И разве это не отвратительно вдвойне, что он принял эти тиранические меры и проголосовал за них сам?

Мне понравился день, который я провел вместе с охотниками, и надеюсь, у них хватит мужества и организованности не бросать охоту. В эту субботу они собираются поохотиться с собаками, и если гончие возьмут лису, то пусть так и будет. Как бедные полицейские будут доказывать mens rea (вину)? Не придется ли им представлять лису в качестве доказательства? Надеюсь, охотники поднимут запрет на смех, который он заслуживает, и бросят вызов полиции, магистратам и правительству, пока новое правительство не придет на спасение старой традиции и восстановит ее ради свободы, и только свободы.

К несчастьям начала моей журналистской карьеры относится период, когда отдел новостей послал меня в Уолсингем в Норфолке написать статью о том, что обещало стать главным религиозным скандалом. «Там живут англокатолики, – объяснил мне редактор отдела, – и они хотят устроить шествие к храму с изображением девы Марии. Там же живут протестанты-евангелисты. Так что там назревает реальная драка», – сказал редактор отдела новостей. Ему нужно описание акции, колорит, цитаты, персоны. Ему нужна церковная кулачная драка вперемешку с критикой за неправильное обращение с сектантами. Ему нужен сектор Газа в Норфолке.