Вскоре сосед, умирая, оставил им две комнаты. «Мы были счастливы быть снова вместе; маме, однако, было нелегко разделить мои надежды, она помнила долгую и грустную жизнь, которой мы жили раньше, и она пережила столько разочарований и горя. Я как мог старался ее развлечь и через Удара, Арно и Левена выпрашивал для нее билеты в театр». (А Катрин? Отношения, видимо, как-то поддерживались, но он был маменькин сынок, а не отец семейства.) Карьера шла в гору, с 10 апреля он получил должность делопроизводителя — еще 100 франков в год, но и обязанностей прибавилось. С 10.30 до 17 переписка бумаг, несколько раз в неделю нужно снова приходить в контору к 8 вечера «составлять портфель», то есть слать Орлеанскому с курьером вечерние газеты и почту и получать указания на завтра: это могло занять несколько часов. 27 июля 1824 года Катрин родила сына, 29-го в мэрии сделана запись, что ребенок «родился по месту проживания его матери мадемуазель Катрин Лабе». Но ни отец, ни мать его не признали. Такие были порядки (по Гражданскому кодексу, основанному Наполеоном и сохранившемуся при Реставрации): указание имен родителей внебрачного ребенка не означало, что они принимают права и обязанности по отношению к нему, если не напишут заявление, — это было гуманно по отношению к матерям-одиночкам и облегчало дальнейшее усыновление. Почему Александр не написал такой бумаги, ясно: не был готов к ответственности, боялся, что узнает мать; о мотивации Катрин судить трудно, не такая она была «темная», чтобы не знать порядков; может, хотела отдать сына на усыновление, потом передумала. Вообще об отношениях между родителями Александра-младшего в тот период ничего не известно; алименты отец платил, но как много — не узнать.

16 сентября 1824 года умер Людовик XVIII. Был он реакционером: до предела (так казалось) ужесточил цензуру; восстановил почти отмененные Наполеоном выборы, но так хитро манипулировал избирательным цензом в сторону понижения, одновременно перекраивая избирательные округа, что волеизъявление среднего класса горожан, склонных к опасному либерализму, было максимально урезано; при нем правительство провело законы об отмене свободы личности (лицо, обвиняемое в злоумышлении против короля или против государственной безопасности, можно было арестовать и держать под стражей длительное время без суда) и о «призывах к возмущению»: люди, повинные в сем, подлежали не судам присяжных, а специальным «тройкам», приговаривавшим направо и налево к казни, — и все же его младший брат, взошедший на престол под именем Карла X, считал Людовика отступником: тот правил, не короновавшись, не посмел отменить конституцию и уделял недостаточно внимания религии. Однако Карл обнаружил, что брат оставил ему неплохое наследство: премьера-консерватора Жозефа Виллеля и послушный парламент — из 431 депутата формально 17 оппозиционеров, а на деле всего 5–7; один из них, банкир Казимир Перье, говорил: «Нас семеро, но за нами вся Франция», но мало ли кто что говорит, королю лучше знать, за кем его страна; конституция — бумажка, можно ничего не менять. Ничего не менялось и в жизни Александра: жил с мамой, к Катрин заходил изредка (приносил деньги и игрушки для сына), с Левеном ходил в тир и гребной клуб, с Тибо занимался химией. А 5 января 1825 года состоялась его первая дуэль.

Дуэли во Франции давно считались пережитком, попытки их запретить делались с XVI века, было множество подзаконных актов и указов, которые не соблюдались, вообще в этом вопросе была страшная правовая неразбериха. Революция запретила дуэли; Наполеон не запретил, хотя считал глупостью, и его Уголовным кодексом 1810 года они не регулировались. В 1818-м Верховный суд постановил, что в случае смерти или ранения одного противника другой должен привлекаться к уголовной ответственности как за убийство, или покушение, или причинение вреда здоровью, но присяжные дуэлянтов оправдывали, если не было доказано, что дуэль проходила «нечестно». С 1819 по 1836 год (когда граф де Шатовильяр опубликовал дуэльный кодекс) во Франции ежегодно бывало около пятисот дуэлей, погибло за этот период несколько десятков человек; дралась больше молодежь, считавшая, что дуэль — это круто, но порой и солидные люди. Александр дуэли не искал, так вышло: в кафе с сослуживцами в обеденный перерыв играли на бильярде, какой-то тип «наехал», начались переговоры, противник выбрал шпаги.

«В вопросе о храбрости я заметил за собой следующее. Я с готовностью бросался навстречу опасности, если она грозила мне немедленно, моя храбрость не подводила меня, потому что меня поддерживало возбуждение. Если же я должен был ждать несколько часов, мои нервы сдавали и я начинал трусить. Но постепенно моральная смелость преодолевала физическую трусость, и я заставлял себя держаться как должно. Прибывая на место, я трясся как осиновый лист, но не подавал виду, что волнуюсь… Я возвратился домой, не сказав маме ни слова о произошедшем, и провел с ней весь вечер… Наутро я встал в восемь, что-то соврал маме, чтобы объяснить ранний уход из дому, поцеловал ее и ушел, спрятав под плащом отцовскую шпагу» (предмет в XIX веке вполне прозаический). Противник не явился, пошли к нему домой, оказалось — проспал. Перенесли дуэль на завтра. «Рабочий день прошел обыкновенно, я старался отвлечься работой и болтовней, чтобы забыть, что мне предстоит. Только сердце сильно колотилось, и была судорожная зевота». Домой опять пришел рано и не отходил от матери. Дуэль состоялась: противники чуть оцарапали друг друга. «Мама никогда не узнала об этой дуэли, она умерла бы от горя, если бы у нее возникло хоть малейшее подозрение». О том, что у ее сына есть ребенок и любовница, мать тоже не подозревала: с нею «Сашенька» всегда был такой домашний, такой котеночек, такое послушное дитя…

Новый правитель меж тем показал зубы. В тронной речи он обещал «реформы, требуемые интересами религии»; правительство представило парламенту проект закона «О святотатстве», по которому за «осквернение святынь» грозила тюрьма, за «осквернение» в публичном месте — казнь. Против закона выступали герцоги, бароны, разные заслуженные личности; писатель Шатобриан, религиозный человек и монархист, сказал в палате, что закон «оскорбляет человечество»; тем не менее 20 февраля 1825 года он был принят. 29 мая Карл X короновался в Реймсском соборе; церемония произвела на образованных людей, за годы республики, империи и тихого правления Людовика XVIII отвыкших от показной религиозности, гнетущее впечатление, особенно эпизод, когда король «исцелял» больных золотухой. У семьи Дюма к этому моменту кончились деньги: вроде крупных покупок не делали, как-то так, сквозь пальцы утекли… «Мы были ошеломлены; теперь я был обязан найти дополнительный заработок». Из попыток написать пьесу с Левеном ничего не вышло, позвали третьего, Джеймса Руссо, сочинили водевиль в стихах «Охота и любовь»: эпоха Генриха IV, сюжет, как положено, дурацкий: подслеповатый охотник чуть не застрелил отца невесты. Выбрали самый простой способ соавторства: вместе составили план, получилась 21 сцена, каждый пишет по одной трети, Дюма — первую. В его зрелые годы ходили легенды о том, как легко он пишет, — набело без единой помарки, так и бывало, но поначалу работа давалась трудно и выкроить для нее время тоже было нелегко: после вечерних дежурств он уставал, не мог сесть за стол. «Тогда я укладывался в постель, положив работу около кровати; я спал часа два, а в полночь мама будила меня и сама ложилась. Эта привычка работать в кровати так в меня въелась, что и потом, будучи свободным человеком, я продолжал писать таким же способом».

Руссо свою треть не сделал, но работу соавторов отредактировал; театр «Жимназ» отклонил пьесу, театр «Амбигю комик» (второсортный) — взял. Гонорар — 12 франков с каждого представления и несколько бесплатных билетов; авторы попросили денег за месяц вперед, Александр получил 50 франков и был счастлив. Премьера состоялась 22 сентября, на афише среди имен — Дави де ла Пайетри, так назваться советовал Лассань: звучит красиво, и на работе никто ничего не узнает (к клерку, сочиняющему пьесы, начальство и теперь отнеслось бы настороженно). Ни провала, ни успеха: пустячок. Драматург Гюстав Вульпиан хотел делать пьесу по мотивам «Тысячи и одной ночи», предложил Лассаню соавторство, тот привлек Александра, написали историю о том, как человек приехал на некий остров, женился по расчету на дочке губернатора и тут узнал, что по островному обычаю, если жена умрет, муж обязан сойти с ней в могилу; получилось смешно, гораздо лучше «Охоты и любви», но пьесу «Новый Синдбад, или Свадьба и похороны» никто не взял — возможно, потому, что она была оригинальнее, чем положено быть дурацкой комедии.

28 ноября умер благодетель Александра генерал де Фуа, либерал, на похоронах произносились вольные речи, подписка в пользу его детей за несколько недель дала миллион, официозные газеты писали о покойном гадости, был задет и друживший с ним Орлеанский. В ответ молодые поэты изливали потоки элегий на смерть Фуа, Александр тоже написал: «И всякий день, рыдая над могилой героя благородного, мы в ужасе твердим: еще камнем меньше в фундаменте Храма Свободы…» Издал на свои деньги, и не зря: молодой, но уже популярный критик Этьен Араго в только что основанной газете «Фигаро» хвалил и рекомендовал для посвященного Фуа сборника. Это был успех, и Александр налег на политическую поэзию: стихотворение «Раненый орел» о Наполеоне, «Канарис» — о герое освободительного движения Греции. Но их никуда не взяли. Политической была и его первая прозаическая вещь — новелла «Бланш де Болье, или Вандейка».

Эпоха террора, генералы Оливье и Эрвильи отправлены подавить крестьянский бунт: «Если бы вечером 15 декабря 1793 года кто-то направился в деревню Сен-Крепи и остановился на гребне холма, у подножия которого течет речка Муэн, он увидел бы в долине, по другую сторону холма, интересное зрелище. Прежде всего, отыскивая взглядом деревню, он бы заметил на горизонте, уже затененном сумерками, три или четыре столба дыма, выходящих из разных оснований, соединяющихся вверху и увлекаемых влажным западным ветром на восток, где они теряются за тучами. Он увидел бы, что дым медленно краснеет, затем растворяется, а с остроконечных крыш с унылым ревом взвиваются языки пламени, крутясь и изгибаясь, как мачты корабля; он увидел бы, как окна лопаются от жара; всякий раз, когда обрушивалась очередная крыша, он видел бы более яркое пламя, сопровождаемое полчищами искр, и кроваво-красный свет пожара и слышал крики пробегающих по деревне солдат. Он услышал бы эти крики и смех и с тревогой сказал бы себе: „Господи помилуй, вояки подпалили деревню!“ И в самом деле, отряд из 12 или 15 человек нашел покинутую деревушку Сен-Крепи и поджег ее. Это была не жестокость, но способ вести войну, военная кампания, как любая другая; опыт показывал, что это было единственное разумное поведение на войне».