проявлялось у присяжных деятелей, его. Так и у Тургенева — привязанность к

русской литературе и искусству составляла органическое чувство, одолеть

которое уже были не в силах никакие посторонние соблазны и влечения.

Белинский высоко ценил это качество своего друга. Для Тургенева и многих его

современников, после народа, ничего более важного и более достойного внимания

и изучения, чем русская литература, вовсе и не существовало в России: ее одну

они там и видели и на нее возлагали все свои надежды. Другие голоса, которые

рядом с нею неслись оттуда и подчас настойчиво требовали внимания и уважения

к себе, проходили без отзвука в их мысли. Для Тургенева — да, повторяю, и для

многих других еще за ним— следить за русской литературой значило следить за

первенствующим (если не единственным) воспитывающим и цивилизующим

элементом в России.

Убеждение это связывалось еще с представлением дельного литератора как

неизбежно высоконравственного лица; занятие литературой, казалось всем, требует прежде всего чистых рук и возвышенного характера. Можно было бы

242

привести много примеров, где это мнение высказывалось от имени публики.

Гоголь, которого нельзя упрекнуть в потворстве литераторам, рассказал в своей

известной «Переписке» случай, когда одного какого-то писателя, провинившегося

неблаговидным поступком в провинции, неизвестный член общества остановил

строгим выговором, который кончался замечанием: «А еще литератор!» Тургенев

подтверждал свое страстное чувство к литературе и свои заботы о ней на самом

деле. Многие из его товарищей, видевшие возникновение «Современника» 1847

года, должны еще помнить, как хлопотал Тургенев об основании этого органа, сколько потратил он труда, помощи советом и делом на его распространение и

укрепление. Первые №№ «Современника» содержат, кроме начала «Записок

охотника», еще несколько исторических и критических заметок Тургенева, не

попадавших в полное собрание его сочинений [310]. Кстати сказать: эстетические

и полемические заметки Тургенева носили всегда какой-то характер междуделья, отличались умом, но никогда не обладали той полнотой содержания, которая

необходима для того, чтобы сказанное слово осталось в памяти людей. То же

самое суждение может быть приложено и к его позднейшим объяснениям с

критиками и недоброжелателями, к его исповедям своих мнений (professions de foi), поправкам и дополнениям его созерцаний и проч. [311]. Они не

удовлетворяли ни тех, к кому относились, ни публику, которая следила за его

мнениями. Тургенев овладевал вполне своими темами и становился

убедительным только тогда, когда разъяснял предметы и самого себя на арене

художественного творчества. Русская литература, прикрепленная тогда

исключительно к этой арене и к разным обширным и мелким ее отделам, становилась таким важным жизненным явлением, что за нею в глазах Тургенева

должно было пропасть и пропадало все, что делалось другого на родине.

Настоящее дело было в одних ее руках — и так думал о русской журналистике, публицистике и русской художественной деятельности вообще не он один, как

уже мы сказали.

Вот почему, между прочим, Тургенев хладнокровно обошел и все идеи и

доктрины тогдашней русско-парижской колонии: они истекали из других

источников, чем те, в которых он полагал настоящую целебную силу. Русский

«политический» человек представлялся ему пока в типе первоклассного русского

писателя, создающего вокруг себя публику и заставляющего слушать себя

поневоле.

Очень характеристично для этого отдаленного времени то обстоятельство, что исключительная любовь Тургенева к литературе могла еще казаться

подозрительной и навлечь ему неприятности. По возвращении в Россию в 1851

году Тургенев был потрясен известием о смерти Гоголя (1852) и послал в одну

московскую газету несколько горячих строк сочувствия к погибшему деятелю

уже после того, как в Петербурге состоялось распоряжение о недопущении

надгробных панегириков автору «Мертвых душ». Никто не осведомился, знал ли

или не знал Тургенев о состоявшемся распоряжении и можно ли было даже, предполагая, что распоряжение было ему известно, поставить ему в вину желание

провести свою статейку в свет, так как для достижения своего желания он не