осторожных господ, которые защищали себя от увлекательности его речи, не

доверяли наивному убеждению, с каким он относился к своим иллюзиям, и трезво

берегли до конца свое суждение. Он называл их кожаными чемоданами,

набитыми сеном, но, однако, сдерживал перед ними свои увлечения. Особенный

зуб имел он против существовавших у нас литературных кружков и выразил даже

в печати свое осуждение их нетерпимости друг к другу и узкости их воззрений.

Но причины его негодования на кружки, с корифеями которых он был на

дружеской ноге, а с одним из таких кружков (так называемым западническим) разделял и тогда и после основы его учения, следует также искать и в личных

отношениях. Кружки эти имели свои правила поведения, свои доктрины жизни, более или менее строгие, за исполнением которых тщательно следили [339].

Нападая на кружки, Тургенев защищал еще свое право стоять особняком от

господствующих течений в обществе, не подчиняться деспотизму принятых

условий существования ни в каком их виде и оградить себя от разного

272

вмешательства посторонней силы в дела своей души, в свободное, независимое

цветение своей мысли и фантазии.

II

То же самое делал он и по отношению к своей матери. Замечательно, что

настоящие и лучшие качества сердца обнаруживались у него с наибольшей силой

в деревне или в семье. Всякий раз, как он отрывался от Петербурга, от его

искушений и того возбуждающего чувства, которое распространяет большой

центр населения, Тургенев успокоивался. Не перед кем было блестеть тогда, не

для кого было изобретать сцены и думать о театральной постановке их. Деревня

играла в его жизни ту самую роль, которую потом исполняли частые его отлучки

за границу,— она с точностью определяла, что он должен думать и делать. Питая

врожденное отвращение к насилию, получив от природы ненависть к попранию

человеческих прав, которое тогда встречалось чуть ли не ежедневно, Тургенев

мстил господству крепостничества в нравах и понятиях тем, что объявлял себя

противником, без разбора, всех коренных, так называемых, основ русского быта.

Он потешался благоговейными отношениями Москвы к некоторым излюбленным

quasi-началам русской истории, но такой дальний, бесполезный протест был уже

не у места в помещичьей деревне. Тут он беспрестанно наталкивался на

конкретные случаи произвола и беззакония, которые затрогивали его душу и

требовали, если не скорой помощи, часто и невозможной, то участия и понимания

страданий.

Варвара Петровна Тургенева, мать его, обладала в одной Орловской

губернии состоянием, равным, по тогдашнему счету, силе 5000 душ крепостных

работников. Это была женщина далеко недюжинная и по-своему образованная: она говорила большею частью и вела свой дневник по-французски. Воспитание, которое она дала обоим сыновьям, показывает, что она понимала цену

образования, но понимала очень своеобразно. Ей казалось, что знакомство с

литературами Европы и сближение с передовыми людьми всех стран не может

изменить коренных понятий русского дворянина, и притом таких, какие

господствовали в ее семействе из рода в род. Она изумилась, увидав разрушение, произведенное университетским образованием в одном из ее сыновей, который

полагал за честь и долг отрицание именно тех коренных начал, какие казались ей

непоколебимыми. При врожденном властолюбии вспыльчивость и быстрота

решений развились у нее от противоречий. Она не могла простить своим детям, что они не обменивали полученного ими воспитания на успехи в обществе, на

служебные отличия, на житейские выгоды разных видов, в чем тогда и

заключались для многих цели образования. Так как наш Тургенев не изменял ни

своего образа мыслей, ни своего поведения в угоду ей, то между ними воцарился

непримиримый, сознательный, постоянный разлад, чему еще способствовали и

подробности ее управления имением. Как женщина развитая, она не унижалась до

личных расправ, но подверженная гонениям и оскорблениям в молодости, озлобившим ее характер, она была совсем не прочь от домашних радикальных

мер исправления непокорных или нелюбимых ею подвластных. Сама она, по

273

изобретательности и дальновидному расчету злобы, была гораздо опаснее, чем

ненавидимые фавориты ее, исполнявшие ее повеления. Никто не мог равняться с