— Но, что же это… что?.. — в каком-то исступлении спросила Анна Николаевна.

— Это — жизнь… Это — правда жизни…

— А правда Христа — что такое? — спросил Гущин.

— Правда Христа — правда идеи… представления… Вы — рабы условностей, рабы мысли, а мы просто — не рабы!.. Мы свободны! Мы — свобода, потому что мы — Космос… понимаете — Космос!..

— Господа! — повысив тон после паузы, начал он. — По вашим лицам я вижу, что вы осуждаете меня. Может быть, вы проклинаете меня, но подождите, не осуждайте… Давайте испробуем новое средство ради счастья человека и увидим — годно оно для человечества или нет? И сделаем это не для того, чтобы вновь вернуться к красивому учению Христа, а лишь для того, чтобы, отвергнув антихристианство, найти третью правду… Может быть, оно-то и есть правда, правда Космоса.

Он смолк, тяжело дыша и схватившись руками за грудь…

— Я устал говорить… Ещё одно слово… Я стар и на старости лет познал истину… Я растратил энергию тела и духа… и я одинок… Я говорю вам, потому что вы молоды, и в ваших руках та правда, которую я узрел только накануне смерти…

Он поднялся и, не прощаясь с нами, медленно пошёл под гору. Мы молчали.

— Сумасшедший старик! — проговорила Анна Николаевна, когда «патриарх» скрылся за уступом скалы.

— Почему сумасшедший? — как-то загадочно спросила Наденька, но на её вопрос никто из нас не ответил.

Через несколько дней после встречи с «патриархом» Анна Николаевна перепугала меня и Гущина одним сообщением.

— Вы знаете, господа, — сказала она, — за эти дни Надя положительно неузнаваема.

— Что такое?.. Я ничего особенного не замечал, — сказал Гущин.

— Она необыкновенно молчалива, часто уединяется, а главное… Впрочем, об этом я ещё не буду говорить…

— Что же такое, Анна Николаевна, говорите всё, — перебил я её.

Она немного замялась, но всё же сказала:

— Она старается казаться прежней, но она не та, не прежняя моя милая Надя! Какое-то облачко затуманило её душу… Вчера я прямо спросила, что с ней… Она, ничуть не смутившись, ответила, что ничего с нею особенного не произошло… Она назвала меня странной за мои вопросы… Но она что-то скрыла, что-то скрыла…

Мы все обдумали сообщение Анны Николаевны, но ни к какому решению не пришли, так как Наденька, действительно, ничем не отличалась от той, какою приехала на крымское побережье… Ни одним своим словом, ни одним взглядом и ни одним жестом она не подала повода к каким-нибудь подозрениям… Но мы только потом узнали, что её душу, действительно, затуманило какое-то облачко.

Помню, это было перед вечером ясного тихого дня, когда солнце, склонившееся за горы, золотило небо ярким отблеском зари. Спокойное море казалось убаюканным в тихой дрёме, и наступившая тишина спугнула притаившиеся голоса истёкшего дня. Я сидел на террасе с газетою в руках, но читать не мог: грубыми и крикливыми казались мне все эти знакомые, надоевшие фразы, пестревшие на бумаге. Я не хотел фактов жизни, я бежал от них, предаваясь молчаливому созерцанию природы.

Наденька сидела за роялем, и её пальцы лениво передвигались по клавишам. Она тихо наигрывала какой-то меланхолический мотив, и, когда я подошёл к роялю, брови её сдвинулись, как будто я сделал ей что-то неприятное своим приходом.

— Наденька, сыграйте что-нибудь Чайковского, — обратился я к ней.

Не прерывая мелодии, после паузы она ответила:

— Не могу я играть Чайковского…

Я молчал и смотрел на её печальное личико. Через минуту она заиграла одну из Вагнеровских пьес. Я не знаю названия этой пьесы, но я помнил, что Наденька не раз играла её за время пребывания в Крыму.

Какая-то непонятная мне раздражённая тоска слышалась в могучих звуках. Мне представилось, что созидатель этих звуков в минуты творчества ненавидел весь мир, проклиная даже самого творца природы, а его душа упивалась проклятиями…

Звуки усиливались. Вот они напоминают всплески моря при первых вестниках бури, вот они становятся гуще, на секунду затихают, словно набежавший ветер унёс их в сторону, и снова усиливаются, густеют, раздражённо урчат, падают, снова поднимаются и убегают в беспредельную высь. Звуки боролись с незримым мне духом и улетали к небесам…

Я ловил чутким ухом эти странные, неровные звуки и, пристально всматриваясь в красивый профиль Наденьки, раздумывал: «Ужели эти звуки сродны её душе? Ужели и эта юная душа в борьбе с каким-то незримым духом?..»

Она кончила пьесу, опустила руки на колени и задумалась. Я подошёл к роялю и спросил:

— Наденька, ужели вам нравится эта пьеса? Вы так часто её играете…

— Да, — коротко ответила она и подняла на меня свои большие лучистые глаза, в которых я прочёл какое-то непонятное мне выражение.

— Почему вы меня допрашиваете? — резким тоном спросила она, особенно подчёркивая звуком голоса последнее слово. — Как будто я не имею права иметь… ну… как будто я перед каждым должна разоблачать свою душу?..