— Вы видели здесь императора Александра?

— Я имел честь представиться ему.

— Он на самом деле правит государством?

— Он много работает со своими министрами; ему докладывают о всех важных делах.

— Я не то спрашиваю. Пользуется ли он на самом деле полной властью? Не влияет ли на него преобладающий над ним Сенат?

— Сенат в России представляет лишь высшее судебное учреждение, — суд последней инстанции. Насколько мне известно, у Сената нет ни возможности, ни желания бороться против верховной власти.

— Зачем русские так быстро отступили и не захотели попытать счастья в сражении здесь или в окрестностях города? У них в Вильне была позиция, которая обошлась бы мне в двадцать тысяч человек.

— Быстрое наступление французской армии, направляемой столь искусными генералами, вероятно, застигло врасплох русское войско, которое не сочло возможным бороться с ней.

— О нет! Вы ошибаетесь. Мы шли совсем не быстро; меня заставили потерять много времени… Я с сожалением начал эту войну, благодаря которой прольется много крови; император Александр, не соблюдавший условий Тильзитского трактата, принудил меня начать войну. Государь этот в своей ранней молодости получил плохое умственное развитие: он восприял ложные филантропические идеи своего воспитателя, некоего Лагарпа. Поверите ли, в наших беседах в Эрфурте мне пришлось оспаривать его взгляды, будто бы избранное народом правительство более обеспечивает счастье народов, чем наследственная власть. Как будто надо быть божеством, чтобы править людьми! Случайность наследственности пригоднее для счастья людей, чем их собственный выбор.

Подобные слова изумительны в устах такого человека, если только он говорил искренно. Он продолжал в том же духе:

«Император Александр не любит этикета; он почти всегда без свиты. Таких же приемов держится мой тесть, австрийский император; он не раз выражал мне свое удивление при виде моей многочисленной свиты. Я отвечал ему, что французам надо импонировать даже внешним проявлением власти; и притом, положение мое совсем иное».

Говоря о литовском дворянстве, он употребил грубое выражение, которое я здесь не повторю. И вообще он не считался с поляками, которые жертвовали ему своим со стоянием и своей жизнью. Он писал из Москвы герцогу Бассано, что одни женщины в Польше обладают умом и характером.

В своих инструкциях архиепископу де Прадту он советовал ему главным образом бережно относиться к женщинам в Польше, ибо они — все в этой стране.

Во время своего пребывания в Вильне Наполеон потребовал, чтобы дамы явились на прием в замок. Недомогая нравственно, еще более, чем физически, я хотела уклониться от этого визита, но мой отец указал мне на положение, в котором он находился. Недоброжелательные лица представили его как сторонника русских, и если б не вмешательство неаполитанского короля, он бы даже не попал в представленный Наполеону список граждан. Видя, что избежать представлений мне нельзя, я объявила о своем намерении явиться в замок с шифром. Мой отец сначала колебался и сказан, что надо узнать, наденет ли его М-llе Ж., единственная из моих подруг, находившаяся в то время в Вильне. Я просила его ничего не узнавать. Я наскоро оделась, и очень неохотно, так как меня разбудили в пять часов утра, чтобы пригласить по приказу полиции явиться ко двору раньше полудня. Эти чисто военные приемы до последней степени не нравились мне, особенно по сравнению с приветливостью, изысканной вежливостью императора Александра и его свиты. Никогда еще я не надевала своего шифра с таким удовольствием, я скажу даже — с гордостью.

Я отправилась в замок вместе с несколькими дамами из моих знакомых, которые употребили все старания, чтобы убедить меня снять шифр. Они пытались напугать меня, говоря, что Наполеон — страшный человек и что он, наверно, наговорит мне неприятных вещей. Так как я довольно свободно выражала свой образ мыслей, они сказали: «Молчите ради самого неба, — разве вы не знаете, что сами стены передают ему все, что о нем говорите». Ничто не могло заставить меня изменить мое решение. Я ответила, что, быть может, мне придется повиноваться воле того, перед которым все уступает; но так как воля эта была мне неизвестна, я должна действовать именно так, как я решила. В самом деле, с моей стороны было бы столь же малодушно, как и неблагодарно отбрасывать, в присутствии счастливого и торжествующего противника, знаки благоволения государя, столь достойного быть любимым, и притом, в ту самую минуту когда государь этот, казалось, был преследуем судьбой. Все мое сердце возмущалось при одной этой мысли. Признаюсь, я ожидала резкой выходки со стороны Наполеона и собиралась дать твердый отпор; но мне не пришлось получить этого удовлетворения. Он обратился ко мне, как будет видно дальше, с вопросами, на которые можно было дать лишь незначительные ответы. Все ответы, которые мне приписывали при этом случае и которые были даже записаны в альбомах некоторых русских, не соответствуют истине.

Когда меня назвали Наполеону, взгляд его внимательно устремился на мой бриллиантовый шифр с голубой кокардой. «Что это у вас за орден?» — спросил он. «Шифр Их Величеств, русских императриц». — «Так вы — русская дама?» — «Нет, Ваше Величество, я не имею чести быть русской». Впоследствии, на балу, данном в его честь, Наполеон, заметив стоявшую рядом со мной М-llе Ж., спросил у нее, почему, будучи также фрейлиной при русском дворе, она не надела своего ордена. М-llе Ж. ответила, что при данных обстоятельствах она не нашла нужным надеть его. «Почему же? — возразил Наполеон, — это придворное отличие, которое ничего не означает. Дарование этого значка — большая любезность со стороны императора Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить шифр», — прибавил он, обращаясь в мою сторону с приветливой улыбкой.

Наполеон даже в женщине умел ценить проявление сильного характера. Когда оказалось, что дело приняло такой хороший оборот, меня очень стали хвалить за твердость, которую я проявила в данном случае; но у меня было одно лишь желание, чтобы об этом когда-нибудь узнал император Александр, и я никак не предвидела, что желание это так скоро исполнится. На этом самом представлении Наполеон, поговорив с несколькими женщинами и, по своему обыкновению, поставив им странные вопросы: «Вы замужем? Сколько у вас детей? Что они у вас — толстые, жирные — а?» — вдруг обратился ко всему кружку и сказал: «Император Александр очень любезен, он всех вас очаровал, mes-dames; хорошие ли вы польки?» Все улыбнулись в ответ.

Наполеон рисовался в обществе, выражая чувства уважения и дружбы к государю, империю которого он собирался разгромить. В аудиенции, которую он дал представителям Виленского университета, он прежде всего обратился к членам академии со следующими словами: «Вы все паписты, да?» Я не знаю, что ему ответили. Он сказал затем: «Император Александр хороший государь, философ на троне; оказывает ли он вам покровительство?» Ректор ответил, что академия многим обязана щедрости русского императора.

Наполеон не производил внушительного впечатления ни лицом, ни манерами. Я сама удивлялась, что не чувствую в его присутствии того волнения, которое невольно испытываешь при виде знаменитою человека. Вся его слава, купленная ценой людей и пролитой крови, не могла внушать мне энтузиазма. Слава завоевателей блещет в истории, но сердцами владеет лишь доброта. Я часто представляла себе Наполеона в сверкающем образе гения. Каково было мое удивление, когда я увидела человека маленького роста, короткого, толстого, постоянно переминавшегося с ноги на ногу, с гладкими, прилизанными волосами, с довольно красивыми, но маловыразительными чертами лица, не отличавшимися даже той жестокостью, которую придают всем его портретам, за исключением портрета, написанного Давидом. Напротив, у него была довольно мягкая улыбка, обнаруживавшая очень красивые зубы. Издали, правда, его тускло-бледное лицо, без всякой окраски, его античный профиль производили впечатление строгости, которое исчезало для того, кто ближе всматривался в это лицо.