(в замужестве — Султанова) — русская писательница, переводчица, общественная деятельница конца XIX — начала XX века. Свояченица известного художника К. Е. Маковского, родная тетка Сергея Маковского.
I
20 ноября 19. года
Видите, дорогой мой другъ, я послушался васъ: вы сказали «узжайте!», и въ тотъ-же вечеръ я сидлъ въ купэ Николаевской дороги и спрашивалъ себя: куда я ду? Я торопился, все бросилъ, ни съ кмъ не простился, кинулъ кое-какъ мои книги и работу въ сундукъ и едва-едва попалъ на курьерскій поздъ. Я торопился до лихорадки, точно меня гд то ждало что то очень спшное и важное. И только здсь я понялъ, что важное, самое важное было тамъ, въ Петербург, и мн надо было бжать отъ него… Въ сущности мн давно слдовало ухать, но не было силы этого сдлать, пока вы такъ властно не сказали мн: узжайте. Я и на этотъ разъ послушался васъ. Вдь вы нердко говорили мн въ эти два года, что я долженъ не бывать у васъ, не видть васъ и успокоиться. Но вы говорили это такъ ласково, такъ добро улыбались при этомъ, что я оставался.
На этотъ разъ я не видалъ ни ласковыхъ глазъ, ни доброй улыбки и ухалъ, или, врне, бжалъ отъ нихъ. Останься и хоть на одинъ день — мн-бы не ухать!
И вотъ теперь, сидя здсь, въ деревн, одинъ, подъ унылымъ свтомъ лампы съ зеленымъ картоннымъ абажуромъ я чувствую — нтъ, мало сказать «чувствую» — ощущаю всмъ моимъ существомъ безграничную тоску, именно безграничную: я не вижу ей ни конца, ни предла. Я лишилъ себя даже возможности видться съ вами. А вдь послдній годъ я видлъ васъ каждый день и это стало для меня настоящей потребностью. Вы дали мн право приходить къ вамъ каждый день и я съ благодарной радостью принялъ его. Я видалъ васъ и веселую и грустную, и нарядную и домашнюю, видалъ во всхъ видахъ и все больше и больше привязывался къ вамъ. Вы часто говорили, что цните нашу дружбу, — вы особенно подчеркивали это слово — и я шелъ къ вамъ со всмъ, что было у меня на сердц и въ голов, и, можетъ быть, иногда надодалъ вамъ. Когда видлъ, что надодаю — ршалъ ухать. И, наконецъ, ухалъ! Но, чувствую, что стоитъ вамъ написать мн одно слово и я пріду. Неужели вы не напишете мн этого слова?
С. Р.
II
Турьи Горы, 22 ноября
Вы еще не успли получить мое письмо, дорогая Варвара Львовна, а когда получите — скажете: сумасшедшій! Сколько разъ и съ какими разными оттнками я слышалъ отъ васъ это слово! Да, я сумасшедшій! Я написалъ вамъ, просилъ отьчать, а не сообразилъ, что вы не знаете, гд я. Дома я сказалъ, что ду въ Москву, но сказалъ это только потому, что халъ на московскій вокзалъ.
Я въ Турьихъ Горахъ. Вы не разъ слыхали о нихъ отъ меня. Это наше родовое гнздо; здсь я росъ, сюда здилъ гимназистомъ и студентомъ, здсь похоронилъ всхъ моихъ близкихъ и, наконецъ, здсь-же провелъ мой медовый мсяцъ…
Въ послдній разъ я пріхалъ сюда съ тломъ покойной сестры Лели. Съ тхъ поръ я не заглядывалъ сюда. И сколько, сколько воспоминаній, мыслей и мучительныхъ думъ сразу хлынуло на меня. А сверху всхъ ихъ — вы, одна вы. О чемъ бы я ни вспоминалъ, по комъ бы ни грустилъ, рядомъ незамтно выростаете вы, и грусть становится еще остре и больне. Вчера открыли большой домъ (я помстился во флигел:- тепле), чтобы взять оттуда мебели для меня. Я какъ то сразу наткнулся на портретъ бабушки, висящій въ одной изъ ея комнатъ; сталъ смотрть на него и такъ и ушелъ изъ дому, не взглянувъ ни на что, кром этого портрета. Онъ написанъ въ 1836-мъ году, какъ говоритъ подпись. И я смотрлъ на него и думалъ… Но думалъ не о той доброй старух, у которой я выросъ на рукахъ, а o васъ… Покрой-ли платья, или блдный цвтъ лица, или прическа — но что-то мн такъ напомнило васъ, что я не могъ оторваться отъ портрета, особенно отъ черныхъ волосъ, раздленныхъ посредин тонкимъ проборомъ… Волнистыя пряди надаютъ на уши совсмъ какъ у васъ. И взглядъ глубокихъ черныхъ глазъ тоже похожъ на вашъ взглядъ, хотя бабушка была, кажется, гршница, а вы — святая.
Напишите мн, ради Создателя, поскоре. Что съ вами? Что вы длаете? О чемъ и о комъ думаете?
Прилагаю вамъ мой адресъ и жду письма, какъ голодный хлба.
С. Р.
III
Петербургъ, 25 ноября
Сумасшедшій, но все-таки милый Сергй Ильичъ!
Вы такъ поразили меня вашимъ отъздомъ, что я чуть не расплакалась, когда получила ваше первое письмо. Хорошо, что вы забыли приложить адресъ, а то я, наврное, наглупила-бы. Второе письмо попало уже въ затишье, неизбжное посл волненія, и я спокойно говорю вамъ: вы хорошо сдлали, что ухали. Вамъ ли — серьезному человку — жить такъ, какъ жили вы послдній годъ? Вамъ ли тратить время на безсмысленные обды, на встрчи съ неподходящими для васъ людьми, на выслушиваніе разныхъ глупостей и пошлостей? Вы мн всегда говорили, или показывали, что длаете это изъ-за меня. И я чувствовала какую-то отвтственность. Какъ часто я вамъ говорила объ этомъ, какъ просила васъ не здить на разные глупые вечера, чтобы только проводить меня оттуда. Но вы здили, и я иногда заставляла васъ сидть до двухъ, до трехъ часовъ ночи… Теперь все это кончено и я рада за васъ. Вы должны жить своей, полной жизнью, а не ждать чего то, что никогда не можетъ придти къ вамъ. Простите, что я говорю такъ, но мн искренно хочется, чтобы вы успокоились и сбросили съ себя этотъ самогипнозъ. Иначе я не могу назвать ваше чувство ко мн. Вы, вдь, любите не меня, а какую то не существующую женщину съ небывалыми достоинствами; когда вы говорили мн о нихъ, я пыталась открыть вамъ глаза, но, должно быть, недостаточно искренно желала этого; я скоре берегла ваши иллюзіи, можетъ быть поддерживала ихъ. Теперь я вижу, что мн было радостно казаться лучше, чмъ я есть, и что у меня не хватало смлости предстать передъ вами во всей моей правд. Какъ я жалю теперь объ этомъ…
Во всякомъ случа я рада, что вы ухали. Это первый шагъ къ успокоенію и, можетъ быть, самый трудный… Пишите мн про себя все, что хотите; вы знаете, — никто не читаетъ моихъ писемъ.
О себ писать мн нечего. Все идетъ по-прежнему: дома — мужъ, дти, постители обоего пола и по самымъ разнообразнымъ поводамъ; вн дома — мой запой, какъ вы называете мoю школу. Я по-прежнему отдаю ей почти цлые дни…
О муж я не могу писать вамъ; вы, съ вашей искренностъю, не выносите разговоровъ о немъ. Дти? Я постоянно помню, что говорить о своихъ дтяхъ интересно только для самой себя. Это можно сравнить съ домашней фотографіей: вы прізжаете къ знакомымъ и вамъ начинаютъ показывать какіе-то бездарные снимки: это наша рчка, а это любимая скамейка, а это нашъ сосдъ по имнію… И такъ безъ конца… Надо смотрть и восхищаться! Такъ и съ дтьми. Но вы — другъ, и, казалось бы, должны были любить то, что я люблю… И къ Вов вы — если не нжны, то хоть ласковы; вы какъ-то мн объяснили это: «Онъ похожъ на васъ, не на него». Про моего же бднаго Витю вы никогда не хотли говорить. А онъ такой забавный, такой милый мальчикъ. Въ восемь лтъ онъ пишетъ почти безъ ошибокъ и вмст съ этимъ настоящій ребенокъ, безъ умничанья и непріятной серьезности рано развивающагося мальчика. Вчера онъ гулялъ съ Вовой и Mademoiselle Lucie въ Лтнемъ саду и…
Простите: забыла, что не надо говорить о дтяхъ, забыла, что вы не любите слушать о Вит.
Сегодня ровно недля, что вы были у меня. Только недля! А мн, кажется, я не видала васъ уже мсяцъ. Вы такъ разбаловали меня вашими милыми бесдами, чтеніемъ вдвоемъ, ласковыми взглядами, заботливой любовью. Можно ли обвинять меня, что я берегла все это и не хотла разбивать своими руками? Вдь я постоянно окружена людьми и вмст съ тмъ такъ одинока! Какъ бы я хотла вотъ сейчасъ, сію минуту увидать васъ, услышать вашъ тихій голосъ и неожиданно звонкій смхъ, поговорить съ вами обо всемъ — даже о себ! Но, пожалуйста, подольше не балуйте меня, подольше не прізжайте въ Петербургъ. Врьте: такъ будетъ лучше.
Вашъ бдный другъ В. Ч.
IV
Турьи Горы, 28 ноября
Наконецъ-то! Наконецъ, знакомый крупный почеркъ, увренный, какъ у мужчины, и капризный, какъ у женщины! И ни слова призыва! А я то ждалъ и почти собрался въ Петербургъ…
Вы довольны, что я ухалъ. Я чувствовалъ это и до вашего письма. Вы устали отъ моей ненужной вамъ любви и вамъ теперь спокойне, а главное, свободне. И это мн больно. Я точно стснялъ вашу свободу, накладывая на васъ какую-то отвтственность, какъ вы говорите; а при вашей любви къ свобод это, конечно, было вамъ тяжело. Теперь я совершенно ясно сознаю, какая страшная обуза — постоянно видть человка, желающаго отдать вамъ всю жизнь, когда вамъ не только его жизни, а даже его присутствія не надо. Вдь это настоящее мученіе! Вы сидите за ужиномъ, сметесь, разговариваете, а сами знаете, что онъ сидитъ тутъ же, за столомъ и тоскуетъ и ждетъ только минуты, когда подетъ проводить васъ и скажетъ вамъ два-три искреннихъ слова… Я только теперь понялъ, какъ я долженъ былъ надодать вамъ. И вы такая добрая и деликатная, не показывали мн этого. Мы, мужчины, не могли бы скрыть раздраженіе. Мы — просто изъ эгоизма не можемъ такъ ломать себя, какъ женщины. Если мужчина ухаживаетъ — онъ, почти всегда, иметъ опредленную цль… А женщина можетъ быть одинаково любезна и мила и съ непріятнымъ ей человкомъ, и совершенно безцльно. Намъ не понять этого: у насъ какъ-то не укладывается въ голов, что можно тратить часы и даже дни на бесду съ немилыми и ненужными людьми, расточать улыбки и хорошія слова, когда это не доставляетъ удовольствія… Вдь это — выражаясь вульгарно — себ дороже! Только женщина можетъ проводить цлые часы съ немилымъ человкомъ, а главное, показывать, что это ей очень пріятно, когда въ сущности ничего пріятнаго нтъ, — а мы ловимся на это. Уже разъ я былъ наказанъ за мою наивность, и какъ жестоко наказанъ! Относительно васъ — дло другое. Я ни на что не надялся, ничего не ждалъ, но я точно считалъ себя въ прав пользоваться вашимъ вниманіемъ, брать у васъ время и занимать своей особой слишкомъ большое мсто въ вашей жизни. И только теперь, здсь, я понялъ, какъ долженъ былъ надодать вамъ съ моей непрошенной любовью и неумньемъ скрывать ее и владть собой. Вы, такая сдержанная и уравновшенная, должны были не мало страдать отъ моей стремительности. Простите меня; я такъ прожилъ до сорока двухъ лтъ, такимъ, должно быть, и умру.