Еще один мужчина, с которым я регулярно вижусь и разговариваю, – наш главврач, грузный, высокий мужчина, когда-то, если верить Нин Иванне, бывший очень популярным среди медсестер и врачей нашей поликлиники. Но с тех пор прошло лет, думаю, двадцать. И сейчас он устал от всего – от истеричных и неумных мамаш, делающих годами одни и те же ошибки – перекармливающих детей, орущих на них, кутающих малышей не по погоде, верящих наглым и глупым рекламам и сующих любимым деткам непроверенные витамины, пищевые добавки. Устал от их болезненных детей, от сутолоки районной поликлиники, от бесконечной бедности своих врачей, как грамотных, так и безграмотных.

Когда я вхожу к нему в кабинет с чьей-то историей болезни или справкой по уходу за ребенком, которую надо продлить еще на неделю, он сначала говорит: «Ох!», отворачивается к окну, барабанит крупными пальцами по столу, как будто ожидая, что я тихонько развернусь и уйду, еще раз шумно вздыхает и только потом поворачивается ко мне. Мне каждый раз кажется, что его охи и раздражение касаются меня лично, и я пытаюсь как можно быстрее уйти из его просторного пустого кабинета, ярко освещенного старыми лампами дневного света, в котором лица становятся плоскими и зеленоватыми.

– Чувствуешь, как становится тепло? – Олег подсел ко мне и придвинул к нам низкий столик на колесиках, на который успел поставить какие-то конфеты и красивую плетеную бутылку вина.

– Мне больше не наливай, пожалуйста, а то я и так в ресторане что-то…

– Мы чуть-чуть, за встречу однокашников. Ты же ни разу, кажется, не приходила, когда у нас группа собиралась…

Я покачала головой.

– Не люблю наблюдать, как стареют другие. Да и рассказывать особо не о чем.

– О дочке, например? Как она? Красавица, наверно?

– Да. – Я кивнула. – Это не очень крепкое вино? Все равно, ты зря мне так много налил…

– Не волнуйся! Прекрасное вино, настоящее виноградное, без спирта, от него не пьянеют. А ты вот что-то ничего обо мне не спрашиваешь. Совсем неинтересно?

– Ну, почему… – Я огляделась вокруг. Действительно, надо ведь что-то спросить. Только вот что? Он вроде сам все уже рассказал. – Тебе нравится твоя работа?

Олег засмеялся.

– Давай о работе не будем сейчас.

– Давай не будем, – кивнула я. – А… вот машина такая, с правым рулем – это удобно?

Он внимательно на меня посмотрел и вздохнул:

– Да, вполне. Лучше, чем наши или китайские с левым. Ладно, не спрашивай больше ничего. Давай лучше я спрошу. Ты ведь одна?

Я где-то прочитала фразу, что одинокая женщина – это неприлично. Даже догадываюсь, что имеется в виду. Неприлично таскать тяжелые сумки, самой подпирать покачнувшийся забор на даче, прочищать колодец и менять масло в машине, у кого она есть. Неприлично, просыпаясь утром, не открывая глаз, мечтать, чтобы кто-то большой и теплый навалился на тебя всей своей тяжестью, особо не разбираясь, надо ли тебе это. В этом и есть счастье быть не одной – когда часто ты избавлена от мучительного выбора. Тот, кто спит и ест рядом, кое-что уже решил за тебя.

Неприлично быть одной… Но ведь так же неприлично быть бедным, ходить в залатанной одежде и кормить детей вчерашними макаронами. А еще неприлично говорить о деньгах и обдавать грязью прохожих из-под колес, мчась по мутным городским лужам из того места, где дают деньги, туда, где их можно с удовольствием потратить, чтобы можно было опять, вытаращив глаза, мчаться туда, где остро пахнет плотными зеленоватыми бумажками…

Много чего неприлично и неудобно. И это всё такие условности. Как же старательно учили меня мама с папой приличиям и всяким условностям. И как мало помогло мне в жизни умение правильно есть котлету – не отрезая ее ножом, а отламывая вилочкой, и рыбу – двумя вилками. Как мало помогли мне все мои глубокие знания русской литературы и детской психологии. Мне даже кажется – чем больше я читала о детях, тем меньше понимала, каким же ключиком отпереть Ийкину душу, все сильнее с годами закрывавшуюся от меня.

– Ну, давай за нашу неожиданную встречу! – Олег уже держал свой бокал, второй протягивал мне. Он успел порезать чуть подсохший лимон, даже разложил его вперемешку с шоколадными конфетами на блюдце с веселыми цыплятами в спортивных кепочках.

Я взглянула на темно-красное вино, красиво переливающееся в отблесках огня.

– Ты тоже будешь пить? А как же машина?

– Я только пригублю. Не спаивать же тебя одну, – он поднес мне бокал и вложил мне его в руку, несколько задержавшись своей ладонью на моих пальцах. – Сашка… Вот сижу рядом с тобой сейчас… Ладно, давай выпьем. – Он слегка прикоснулся своим бокалом к моему и не торопясь выпил, наверно, половину. – Великолепное вино, попробуй. Хранилось для специальных случаев с прошлого года. Знаешь… наверно, это прозвучит романтично до идиотизма, но я как будто самого себя встретил, двадцатилетнего… Удивительно…

Я смотрела на Олега, а думала совсем о другом. Как же я привыкла к одиночеству и совсем перестала его замечать. И только в те минуты, когда становится плохо, я понимаю: нет на земле такого места, куда мне можно прийти со своими бедами. Нет места, нет такого человека в мире. Человек рождается один, и один умирает, это правда. Поэтому кто-то ищет Бога, веря в то, что тот послушает, даже поддержит при случае, придумывает сам себе могущественного, верного, доброго друга. Кто-то упорно ищет пару, половину и держится за того, кто рядом, даже если рядом не очень подходящий человек. За годы ведь острые грани стираются…