Высокое значение опытности и разума было впервые осознано Роджером Бэконом (1214–1294), средневековым францисканским монахом, активно разрабатывавшим естественнонаучные проблемы. Как и у Теофраста, жизнь Бэкона представляла собой череду полос отчаянной борьбы и мнимого преуспеяния. В своих научных построениях он равнялся на Альберта Великого и Арнольда де Вилланову с его девизом «Ни одна наука не создана только для себя. Каждая является частью органического целого» [296] . По аналогии с Гогенгеймом, наследие Бэкона было по достоинству оценено только в XVII веке. Сообразно с названными принципами, Гогенгейм стремился подорвать авторитет учения о четырех жидкостях, показать недостаточность сведения сложного комплекса заболеваний к эвкразии и дискразии (хорошей и плохой сочетаемости), а затем сорвать покров догматической непреложности с так называемых комплекций. Согласно этому учению, каждой жидкости соответствует определенное качество или свойство. Кровь обладает влажным и теплым качеством, слизь – холодным и влажным, желтая желчь – теплым и сухим, а черная желчь – холодным и сухим. [297] На этой основе базировались фармакология и терапия. Схоластическая и гуманистическая медицина находилась в тупике. Во многом это объяснялось тем, что ее представители уделяли повышенное внимание филологии. Их споры чаще вращались вокруг вопроса о том или ином способе прочтения классиков, в то время как проблемы соотношения мертвого и живого организма пользовались гораздо меньшей популярностью. Ярким примером такого гуманиста от медицины может служить Якоб де Партибус (Jacques Despars), который 40 семестров читал лекции о комментариях на Авиценну (IV, 421; VI, 316; VIII, 217) и вызвал на себя шквальный огонь критики со стороны Гогенгейма. Глядя на эти негативные примеры, не следует думать, будто в то время прогрессивные исследования, основанные на опыте и эксперименте, вообще не имели места. Со своей стороны, Гогенгейм рассматривал кризис этой филологической медицины как предпосылку для реформирования высшей школы вообще и медицинского образования в частности.

Пиком преподавательской деятельности Гогенгейма в Базеле стало лето 1527 года, а если быть более точным, ночь на праздник святого Иоанна Крестителя. Если верить отдельным свидетельствам, это была самая революционная ночь в истории медицины. Событие связано с кострами, которые по распространенному народному обычаю в изобилии возжигались в эту ночь на европейском пространстве. Огонь должен был очищать воздух и отгонять злых духов. В ночь на Ивана Купалу люди собирались вокруг костров, танцевали, прыгали через огонь и тем самым реализовывали накопившуюся за год агрессивную энергию. Согласно «Словарю германских суеверий», «в ночь на Ивана Купалу люди бросали в огонь старые вещи, уничтожение которых символизировало устранение всего ветхого, ненужного и опасного для жизни». Считалось, что прыжки через огонь приносят счастье и здоровье, предохраняют человека от высокой температуры, коликов, радикулита и способствуют удачным родам. [298]

В Базеле в канун дня святого Иоанна солнце зашло в 20 часов 23 минуты. Не только простой народ, но даже студенты и заезжие школяры с нетерпением ждали минуты, когда можно будет зажигать костер. Причину нетерпеливого ожидания, щекотавшего нервы образованной публики, мы находим в книге «Парагранум». «В ночь на праздник святого Иоанна, – пишет Гогенгейм, – я выбросил в костер множество книг, чтобы все несчастья вместе с дымом рассеялись в воздухе. В те минуты я всем сердцем желал очищения царства медицины, которую не может повредить ни один огонь в мире» (VIII, 58). А в тексте, посвященном вопросам женской истерии, мы читаем: «Смотрите на меня и следуйте за мной. Я проложу новый путь, напишу новые книги, а старые выброшу в огонь. Они злятся на меня из-за того, что я сжег книги кухонных авторов. Но ведь если они годятся для кухни, то годятся и для огня» (VIII, 325). Это сожжение книг, которое, согласно источникам, состоялось именно в Базеле, могло проходить по трем сценариям.

Первый. Ритуальное сожжение книг. Двое студентов привезли на телеге пухлый том канона медицины, написанного Авиценной. По команде профессора книгу бросили в огонь, сопровождая этот процесс криками и улюлюканьем.

Второй. Гогенгейм действовал больше спонтанно, чем по заранее составленному плану. Стоя у костра, он, поддавшись внезапному душевному порыву, выбросил в костер зажатый под мышкой компендиум по медицине, который использовал во время лекций. Возможно, это был комментарий Жака Деспарса «Summula Jacobi de Partibus… ex ipsius Mesue libris excerpta». Сожжение этой книги было скорее символическим актом, чем нанесением материального ущерба имуществу медицинского факультета.

Третий. Как и в двух первых вариантах, для сожжения был предназначен один из «кухонных авторов». На этот раз им мог быть Фома де Гарбо, почивший в 1370 году и прославившийся как автор «Summa medicinalis». Фома де Гарбо был типичным представителем той группы ученых, которых Гогенгейм во время полемических споров не раз называл библиотечными врачами. Возможно, он, как и подобало почтенному мудрецу, носил берет, мантию и шелковые чулки. Эту «тоненькую книжку Гогенгейм вырвал из рук одного оказавшегося поблизости студента и, подойдя к пылающему костру, метнул ее в огонь» [299] .

Но покончим со сценариями. Напрашивается сравнение этой карнавальной сцены, произошедшей знойным базельским летом, с сожжением Лютером папской буллы. Сия скандальная акция в ночь на Ивана Купалу, разумеется, не могла способствовать признанию Гогенгейма профессором Базельского университета со стороны консервативного преподавательского состава.

Кажется, что в описываемое время Гогенгейм позиционировал себя как обычного экстраординария. Возможно, он проводил сравнения с Околампадом, который в 1522 году в обход всех факультетских процедур стал читать в университете богословские лекции. Околампад был первым человеком в стенах базельского университета, который начал читать теологические лекции на немецком языке. Он совершил прорыв, который позже Гогенгейм повторил уже в сфере преподавания медицины. Хотя он и не был первым, кто читал лекции на национальном языке, его заслуга в этом направлении на немецкоязычном пространстве, которое в XVI веке находилось в известной степени изоляции, весьма значительна. Так, лекции Кристофа Клаузера, в которых последний излагал учение о фармакологии, читались исключительно по-латыни. В то же время различные разработки в рамках учения о моче и пульсе преподносились студентам на чудовищной смеси из латыни и немецкого. В то же время, «De mode pharmacandi», комментарии на Гиппократа, «Antimedicus» и большинство тем по хирургии преподавались на немецком языке. Для эпохи Ренессанса утверждение собственной индивидуальности в форме «но я говорю» (VI, 324), «я Теофраст» было признаком характерного, личностного тона. Имя Теофраста фон Гогенгейма имело в медицине то же значение, которое формула «я Волькенштайн», принадлежащая странствующему барду Освальду фон Волькенштайну, имела для поэзии того времени.

Какие бы скандалы и переживания ни сыпались в Базеле на буйную голову Теофраста, у него было прочное место, регулярный доход, внимательная аудитория и высококвалифицированные ассистенты и писцы в лице Ульриха Гигера и Иоганна Хербстера, известного как Опоринус. Лекции шли лавинообразным потоком. Не только с языковой, но и с содержательной точек зрения они представляют собой настоящую находку для истории научного знания. Едва ли найдется что-то важное в творчестве Гогенгейма, о чем он не сказал хотя бы нескольких слов в Базеле. Здесь были заложены основы учения о камнеобразующих болезнях и разработаны методы комплексного изучения симптомов известного заболевания, которое фигурировало в немецких медицинских дискуссиях под названием «французской болезни». Ошеломляющий успех лекций Гогенгейма отразился на развитии у него чувства собственного достоинства. Осенью 1527 года Теофраст находился в состоянии эйфории, которое отразилось в передаче им одной из своих лекций, «De gradibus et compositionibus receptorum et naturalium», бывшему коллеге по феррарскому университету Кристофу Клаузеру. В сопроводительном письме автор приписывает себе статус врача Германии, который олицетворяет собой то, что Авиценна олицетворял для арабов, Гален – для малой Азии, а Марсилио Фичино – для Италии. В письме, направленном в Цюрих, в зачаточном виде содержится оригинальная для своего времени авторская концепция, которая в более поздней национальной рецепции будет названа немецким лекарством (IV, 71). На фоне непродуктивного самовосхваления особенно ярко блистает макрокосмическая теория, согласно которой каждая страна производит особое лекарство против распространенных внутри нее болезней. Это лекарственные растения, минералы и другие продукты природы. Особо подчеркивается, что одно и то же растение, к примеру мелисса, произрастающее в Швейцарии, обладает иными свойствами, чем в Греции. Различное воздействие растений в разных регионах объясняется разным содержанием в них соли и свойствами земли, в которой они произрастают. В этой связи Гогенгейм различает «sal Arabicum, Graecum vel Turgoium», то есть арабскую, греческую и тургаусскую соль (IV, 74). Под Тургау, которая названа в письме небольшим мирком, полным бесценных лекарственных сокровищ, следует понимать не только швейцарский кантон, но и всю восточную часть немецкой Швейцарии.

Сопроводительное письмо к Кристофу Клаузеру от 10 ноября показывает Гогенгейма на гребне успеха и признания, которые, казалось, не могли поколебать мелкие юридические неприятности. Но именно в этот момент его счастливая звезда стал медленно закатываться. Все началось со смерти Иоганна Фробена. На примере Фробена подтвердилось известное правило, согласно которому медицинские успехи в лечении особо тяжелых случаев и притом у престарелых пациентов равноценны пирровой победе. По крайней мере, это утверждение справедливо применительно к медицине того времени. Известие о смерти его главного почитателя свалилось на Гогенгейма после веселой попойки с цюрихскими студентами, которых он в письме от 11 ноября 1527 года называл «carissimi combibones», то есть любимыми собутыльниками. Потеря «отца и заступника» (IV, 76) не замедлила сказаться на судьбе Гогенгейма в следующие же недели.