У Венеры были две «дочери»: осквернение, или заражение половым путем при отсутствии элементарной гигиены, а также проникновение инфекции через кровь, когда болезнь в силу физиологических законов переходила на ребенка, находящегося в материнской утробе. Это могло быть следствием слияния отравленного семени с яйцеклеткой или позднейшего попадания spiritus peccans в матку. Кроме сухой констатации наличия греховного фактора, мы не найдем в сочинениях Гогенгейма о сифилисе морализаторства или упреков в невоздержанной жизни, обращенных к пациентам. В этой связи рассуждения о «дочерях» Венеры играют в его текстах непропорционально малую роль. Впрочем, сообразуясь с реалиями своего времени, Гогенгейм настаивал на общественной изоляции больных сифилисом. «Как и прокаженные, они должны жить отдельно. Им следует вообще запретить общаться с другими людьми» (VII, 191).

Алхимический образ мысли Гогенгейма особенно ярко проявляется в его размышлениях о тинктуре, особого рода болезнетворном веществе. В представлении Парацельса тинктура лежит в основе многих язвенных и кожных заболеваний. Она придает им сифилитическую окраску и в короткие сроки распространяется в народе, принимая формы эпидемии. Эти поражения кожи нельзя воспринимать только как внешние симптомы. Эпицентр их развития находится в сердце человека. По этой причине во время лечения нужно, помимо прочего, уделять повышенное внимание состоянию сердца пациента. «Любое лекарство, – писал Гогенгейм, – должно гармонировать с сердечным состоянием пациента. Любое лекарство, касаясь сердца, черпает из него силы и с удвоенной энергией устремляется на болезнь» (VII, 243). В экзосемиотике человеческая кожа понимается как пузырь, наполненный ядовитым материалом, который пытается вырваться наружу. Здесь наиболее рекомендуемой формой лечения автор называет извлечение ядовитой материи путем выпаривания. Этот процесс рассматривается не в свете учения о четырех жидкостях, но с точки зрения методов химии и алхимии. В этой связи 40-дневное потение, включенное Гуттеном в разработанный им терапевтический курс, как нельзя лучше соответствовало представлениям Гогенгейма.

Несмотря на всеобщее восхищение парацельсовскими разработками в области терапии сифилиса, многочисленные формы лечения, к которым он прибегал в тех или иных случаях, выдают скорее смущение врача, чем его спокойную уверенность в своих силах. Его предложения простирались от приема потогонных напитков, солевых препаратов, мышьяка (наружное применение!), умеренной ртутной терапии до употребления всевозможных масел, серных разведений и препаратов из лекарственных растений. К последним относились, к примеру, купена, гречишные, мелисса, валериана, алоэ и т. д. В одном из сочинений о сифилисе Гогенгейм намечает «кардинальную проблему своих гносеологических стремлений»: «Как связаны между собой внешний природный и внутренний моральный миры и как воздействует дух вселенной с его жизненными силами на микрокосм человека?» – вопрошал он. [324]

В подобных вопросах Парацельс очень четко осознавал границы своего искусства. По его мнению, врач, который думает, будто его взгляд проникает сквозь кожу человека, не более чем лжец. Алхимия, внедряемая в медицину, на тот момент отставала от уровня, достигнутого ею в работе с металлами. «Ни один врач не очищает, – вздыхает Гогенгейм, – не подводит свою тайну к таким пределам, чтобы, достигнув их, провести больного сквозь очистительный огонь подобно тому, как опытный алхимик в седьмой раз очищает золото и серебро посредством огня и закрепляет тем самым результаты своей работы. Врач, имеющий дело с больными людьми, делает в этом направлении только первые шаги» (VII, 276).

Врачу остается, с благоговением взирая на вселенную, «вторгаться с помощью своего искусства в малый мир человеческой личности» (VII, 276). Не так уж и мало! В свете аристотелевского восприятия добродетелей, это предел человеческих возможностей. С точки зрения философа, для достижения подлинного совершенства достаточно одной только воли, устремленной ко благу, которая благодаря ежедневным упражнениям становится неотъемлемой частью человеческого существа. В борьбе с греховной эпидемией основной терапевтической линией должно было стать целомудрие, подчеркнутое внимание к которому в иной исторической взаимосвязи имело бы определенный идеологический привкус. По сравнению с сочинениями о сифилисе работа «Одиннадцать трактатов о происхождении, причинах, симптомах и лечении отдельных болезней», а также общие труды по эпилепсии и камнеобразующим болезням еще больше включены в знаковую систему макрокосма. К примеру, водянка рассматривается по аналогии с наводнением, а туберкулез, напротив, объясняется в свете засухи и засорения. Наглядной иллюстрацией этического и экзосемиотического восприятия болезни служит работа «Четыре параграфа о падучих болезнях», законченная на Пасху 1530 года, в которой более ранние разработки Гогенгейма о духовных болезнях и эпилепсии, озвученные уже на страницах «Одиннадцати трактатов», получили свое дальнейшее развитие. В некоторых пассажах работы перед читателем открываются поэтические перспективы. Ровное изложение местами прерывается страстной проповедью о милосердии по отношению к больным, стенаниями и мольбами по поводу нечеловеческих мучений, испытываемых некоторыми несчастными. Впрочем, здесь Гогенгейм не был новатором. Начиная с работы Гиппократа «О святой болезни» эта тема стала предметом медицинского просвещения.

Гогенгейм воспринимал эпилепсию как болезнь психосоматического характера и избегал отождествлять ее с одержимостью. В борьбе с этим заболеванием врач должен в первую очередь победить «леность» (VIII, 263) и отбросить мысли о своей неспособности добиться выздоровления пациента. В этой связи Гогенгейм и начинает «говорить о милосердии как об учительнице врачей» (VIII, 264). Для определения симптомов болезни врачу требуется особое знание человеческого сердца, которое предполагает наличие у него уверенности в своих силах и дара провидческого проникновения в микрокосм пациента. При лечении эпилепсии двойное призвание «врача и пророка» оказывается особенно востребованным: «Корни этого искусства скрываются в сердце. Если твое сердце охвачено ложью, то и врач, находящийся рядом с тобой, обязательно ошибется, если же оно праведно, то и действия врача будут направлены ко благу… Любовь и милосердие обогащают врача. Их работу можно сравнить с поведением дерева, попавшего в огонь. Сгорая, дерево дает тепло, а указанные качества – искусность и опытность» (VIII, 266). Здесь мы снова видим сопоставление врача и пророка.

Описание различных форм эпилепсии можно найти и в более ранних работах Гогенгейма. Так, в его исследовании под названием «О болезнях, которые лишают людей разума» сказано, что во время эпилептического припадка «у одних изо рта идет обильная пена, у других начинаются выделения воды. Третьи широко раскрывают глаза и, не моргая, смотрят вперед. Четвертые корчатся, извиваются и бьют руками по земле. Пятые кричат, шестые, напротив, словно бы немеют. Седьмые бросаются на землю, в то время как восьмые, в отличие от них, опускаются осторожно» (II, 394). Гогенгейм не только различает формы эпилепсии, но и дифференцирует ее степени.

По верному указанию Вольфрама Шмитта, попытка систематизации многообразных видов эпилепсии была предпринята Гогенгеймом в трактате, написанном в 1530 году. Автор представил здесь типологию падучей болезни на основе четырех элементов. [325] Огонь, воздух, земля и вода провоцируют в природе определенные виды разрушительных явлений и катастроф, которые связаны с различными формами эпилепсии так же, как прототип связан с отражением. В описанной теории болезни Гогенгейма можно усмотреть отблески неоплатонической космологии.