Мы не должны забывать, что в парацельсистской медицине к врачу предъявлялись очень высокие требования, которые касались уровня его профессионализма и особенностей его характера. Так, Парацельс считал безбрачие идеальным состоянием врача, поскольку тот должен был полностью посвящать себя своему искусству и отдавать все силы на борьбу с болезнями. Гогенгейм, так же как и Гиппократ, придает большое значение личному участию врача в судьбе больного. И тот и другой считают, что врач должен в первую очередь действовать по совести (V, 424). Врач должен всегда оставаться «трезвым, внимательным, мягкосердечным, целомудренным и не гордиться похвальными отзывами со стороны окружающих». Он должен «думать о больном больше, чем о себе, и ценить свое искусство больше, чем деньги» (V, 423). Не последнее место у Гогенгейма занимает и научная этика. По его мнению, врач, следуя принципу гармонии макро– и микрокосма, «должен знать больше всех» и непрестанно стремиться к умножению своих знаний о природе и человеке. «Тот, кто проник в тайны неба и земли, узнал и человека в его целостности. А тот, кто узнал человека, по праву может считаться врачом», – писал Гогенгейм (IV, 454). Роберт Генри Блазер, размышляя над этими строками, писал: «Его (Гогенгейма) медицинская этика проникнута идеей совершенного врача. Для Парацельса совершенным врачом является тот, кто обладает мощной теоретической базой и одновременно имеет за плечами богатейший практический опыт. Движимый жаждой познания, такой человек с каждым днем преумножает свои знания и тем самым повышает уровень профессионализма. Год от года багаж приобретенных им знаний увеличивается, что делает его незаменимым врачом и специалистом своего дела» [369] .

Принципы медицинской этики, сформулированные Гогенгеймом в Базеле, сочетают в себе универсальные положения и сиюминутные фразы, написанные в приливе минутного гнева. По сравнению с базельским текстом медико-философские экзерсисы в книгах «Парамирум» и «Парагранум» составляют единую теоретическую схему и, взятые в комплексе, образуют стройную систему. Философия, необходимая для любого врача (V, 271), изложена здесь в убедительной и доступной форме. Не следует думать, что философия в данном случае выступает своего рода пропедевтикой в медицинское образование. Скорее она венчает и оформляет его. В одной из базельских лекций, прочитанных на латыни, рассказывается об отношениях медицины и философии: «Там, где заканчивается врач, начинается философ… тем самым философ рождается из врача, а не врач из философа» (V, 338). По мнению Гогенгейма, это правило наглядно демонстрирует себя на практике: «Из лечения проистекает философия, а не наоборот» (IV, 120). По Гогенгейму, только практическим путем можно было приобрести столь ценимую им опытность, познать истинную философию, войти в понимание природы, научиться видеть корни болезни и распознавать способы их врачевания. О том, что Гогенгейм фактически отождествлял философию с практикой, говорит его определение всякой опытной науки как labor sapientiae, когда основой практических навыков выступает дух мудрости, «который и формирует наш опыт» (III, 238). Интересно выдержанное в истинно пифагорейском духе замечание о том, что путь к величайшему чуду философии, определяемой как labor sapientiae, пролегает через молчание и терпение. В молчании врач устремляется к познанию тайн природы, которые раскрывают себя в философии. В этом смысле философы выступают у Гогенгейма как «инспираторы субтильных сущностей» (III, 238).

Эти замечания, включенные в книгу «О долгой жизни», выдержаны в русле мистической традиции западного мира. При этом речь идет не о какой-то эзотерической науке, требующей специального посвящения, но о состоянии человека, благоговейно внимающего шепоту природы. Гогенгейм призывает следовать за внешними признаками вещей и, постепенно проникая внутрь, добираться до «основы». Термин «основа» Гогенгейм употребляет для обозначения некой манифестирующей себя данности, сущность которой скрыта от посторонних глаз. «Основа» имеет много общего с «пониманием болезней, которым должен обладать всякий врач». При этом «если основа открывается вне философии, она заведомо ложна, поскольку наш разум, заключенный в черепной коробке, слишком слаб, чтобы своими собственными усилиями сформировать врача» (VIII, 70). В силу своих недостатков разум способен самостоятельно познать лишь поверхностные логико-диалектные причины, впитать в себя книжную ученость, овладеть способностью спекулятивного мышления – словом, сделать все то, на что способен «острый ум фантазии». Возможностям разума подвластна лишь голая «внутренняя философия», которая в представлении Гогенгейма является скорее «химерой», чем истинным знанием (VIII, 141). Первый и самый важный компонент знания настоящего врача «не скрывается в философии человека, но формируется в процессе вдумчивого и опытного созерцания неба, земли, воды, воздуха… различных минералов и плодов, черпается из впечатлений и приобретается с годами» (VIII, 143). Путь к основам проходит через глаза, уши, вкусовые и обонятельные рецепторы. Ступивший на него должен в полном молчании, следуя пифагорейской традиции, созерцать окружающий мир. Комета, землетрясение и радуга, стоявшие у истоков многих пророчеств Гогенгейма, могут служить примером внимательного вслушивания в тайны природы. «Чтобы постичь философию врачевания, нужно всем своим существом участвовать в созерцании природы. Величественный вид Рейна и шум его вод могут многое сказать глазам и ушам мудрого и внимательного человека. Вслушиваясь в окружающий мир, свистящий шепот морского ветра и далекие отзвуки водопадов, наполняются знанием уши. Пробуя на вкус мед и желчь, становится мудрее язык. Обоняя многообразие запахов, исходящих от вещей, исполняется премудрости нос. Все, что находится за пределами этого знания, сообщаемого самой природой, противоречиво и ненадежно» (VIII, 70).

Шум Рейна, шепот морских ветров, «многообразие запахов, исходящих от вещей», служат связующим звеном между человеком и природой, символизируют готовность творения открыть свои тайны и способность человека к их адекватному восприятию. Здесь вступают в силу понятия рациональности и истинности, как они представлены, к примеру, у Фомы Аквинского. У Аквината рациональность и истинность окружающего мира обнаруживают себя в том, что мудрый человек ощущает вещи такими, какие они есть на самом деле. [370] С точки зрения современной, посткантианской философии такая позиция представляется наивным, некритическим объективизмом. Однако, как показывают исследования Фомы, Альберта Великого и Теофраста фон Гогенгейма, эту оценку нельзя считать верной. Гносеологический оптимизм мыслителей средних веков и раннего Нового времени вовсе не исключал сократического принципа незнания. По мнению Фомы Аквинского, наш разум не способен измерить сущностную глубину даже самой мелкой мушки [371] , Альберт Великий говорил, что опыт очень часто искажает суть истинных вещей [372] , а Гогенгейм, со своей стороны, неоднократно писал о сомнительности естественных наук. Тем не менее, великие схоластики наравне с Гогенгеймом (который, кстати, охотно с ними полемизировал) придерживались того мнения, что истина проистекает из объективного, гармоничного сочетания субъекта и объекта познания. В дальнейшем именно эта позиция стала основой последующей дифференциации, осуществленной Карлом Поппером и другими современными философами. [373] Люций Браун видит в гогенгеймовских поисках основ окружающего мира отражение представлений о «перманентном изменении познаваемого мира, изучаемого с научной, общественной, медицинской или духовной точки зрения. В этом вечном поиске причин отчетливо проступают черты современности… Добираясь до причин и говоря о бесконечности задач, стоявших перед врачом, Гогенгейм возвещает новое мировоззрение, смысл которого состоит в открытости для всего нового и непознанного. Именно здесь происходит рождение современных представлений о бесконечном развитии мышления» [374] . В отличие от Брауна, рассуждения которого сближают его с Хайдеггером, романтик Игнац Пауль Виталь Трокслер (1780–1866) подчеркивает элементы платонизма в философии Гогенгейма. Он обращает внимание на девиз «Учения о природе человеческого познания» (Аарау, 1828), которым автор сделал фразу, представляющую собой комбинацию двух высказываний из «Парагранума» и «Лабиринта заблуждающихся врачей»: «Что такое философия, если не невидимая природа? Сущность философии заключена в людях и одновременно выходит за пределы человеческого существа. Ее можно сравнить с отражением, которое мы наблюдаем в зеркале. Только Бог неизменно сохраняется во всех вещах. Он первый, высочайший и искуснейший автор всех наших текстов. Теофраст Парацельс Еремит» [375] .

Трокслер пишет, что этими словами «частью забытый, частью недооцененный нами странник Теофраст фон Гогенгейм в своей детской наивности выразил величайшую тайну любой философии. Человек, пытающийся выйти за пределы своей личности, неизменно возвращается к самому себе. И наоборот. Пытаясь проникнуть внутрь своего существа, он неизбежно устремляется мыслью в широкую перспективу» [376] .

Последнее предложение очень походит на интерпретацию романтического представления о бесконечности внутренней жизни, проникнувшего в романтизм не без влияния Якоба Беме. В «Парагрануме» для познания истинной философии, ассоциируемой с невидимой природой, необходимо вначале прийти в познание видимого мира.

«Если меня будут упрекать в том, что я слишком много внимания уделяю философии, то отвечу, что именно в философии больше всего и нуждается любой врач» (V, 271). Это «медицинское нравоучение» (Гольдаммер) отличает Гогенгейма от родственных ему по стилю мышления натурфилософов – Пико делла Мирандолы и Агриппы Неттесгеймского. [377] Так как диагнозу и лечению предшествует определение места человека в космосе, врач должен досконально исследовать кодекс природы (XI, 145) и изучить «небесную твердь» (XI, 150). Чтобы понять основы врачебного искусства, нужно твердо знать, «что плавится в свинце», «что тает в воске», «что затвердевает в жемчуге» и «размягчается в алебастре» (VIII, 149). Необходимо узнать свойства металлов, проникнуть в мир камней, лекарственных растений, из которых Гогенгейм неоднократно называет мелиссу, вербену, ангелику и чистотел. Наконец, настоящий врач должен разбираться в астрологии и метеорологии. При этом недостаточно просто знать, что содержит в себе та или иная трава. «Вам нужно знать, – пишет Гогенгейм, – как эта трава наполняется силой и как эта сила в ней действует» (VIII, 171). Возникает искушение видеть в философии Гогенгейма эмпирическую науку. Однако эта точка зрения неверна.

В отличие от современных естественных наук, во времена Гогенгейма многие понятия имели максимально насыщенную смысловую нагрузку. К примеру, мелисса обозначала не просто дикорастущую травку, а мозг не сводился к студенистой органической массе, заключенной внутри черепной коробки. Мы можем встретить рассуждения ученых того времени о «внутреннем человеке» и его «внешнем мозге» (VIII, 157). Подорожник связывался с маткой, зачатием и половыми органами, в то время как мелисса имела прямое отношение к сердцу. Тяжелая, запутанная терминология сочинений Парацельса и его последователей часто повергает современного исследователя в уныние или, напротив, подвигает его к скоропалительным выводам. Обеих опасностей можно избежать с помощью системы отражений и взаимообратного понимания философии как невидимой природы и природы как видимой философии, открывающейся в перманентно познаваемой сущности макрокосма. Программные предложения «Парагранума» тесно примыкают к алхимическому тексту «Табулы Смарагдины» Гермеса Трисмегиста. Многочисленные аналогии с этим произведением помогают понять и уточнить некоторые неясности. «Подумай, сколь велик и благороден созданный Богом человек. Насколько величественна его анатомия… основу которой можно понять, пройдя путь от внешнего мира к внутреннему. Ведь то, что есть вовне, есть и внутри, а то, чего нет вовне, не существует и внутри. Вещь одна, как извне, так и изнутри. Одно созвездие, одно влияние, одна гармония, одно время, одна манна, один плод» (VIII, 180).

Очевидно находясь под влиянием Гогенгейма (возможно, он читал издание Хузера), Гете выразил это загадочное умозаключение в поэтической форме в своем натурфилософском стихотворении «Парабаз»: