– Пора.

Поднялись, задвигались Новожилов, Емельянов, Лобода, пропуская связных вперед к двери, вслед за Скворцовым. Погода была премерзкая: ветер, дождь, промозглость. Грязь по колено, сапоги не выдерешь. Восток над лесом немощно желтел, словно рассвет не мог пробить тучи, многослойно обложившие небо; в урочище, в овраге, выл то ли волк, то ли бездомный одичавший пес, и от этого злобно-тоскливого, обреченного воя становилось жутковато. На ходу непроизвольно перестроились: с Лидой рядом пошел Лобода, за ними Василь и Скворцов, сзади Емельянов с Новожиловым. Никто не разговаривал, Лобода не отпускал Лидин локоть, и Скворцов держал Василя за руку. У опушки остановились. Скворцов привлек к себе худенького, невесомого Василя, думая: «У меня нет никого ближе этого сироты». Лиде сказал:

– Счастливо!

Лобода обнял Лиду, не таясь, крепко поцеловал в губы:

– Возвращайся, Лидуша!

Она прижалась к нему и отпрянула. Новожилов и Емельянов пожали связным руки, похлопали по спинам.

– Удачи вам, хлопцы! – сказал Емельянов и засмеялся своей обмолвке. Смех прозвучал одиноко, загас, будто запутавшись в дожде и тумане.

Туман стлался гуще и гуще, и пелена его, прибитая дождем, отделила оставшихся на опушке от тех, кто ступил с нее в чащу, бывшую уже за боевым охранением, вне партизанской территории. Это как раз ощущение и было у Лиды: территория отряда, свободная земля, осталась за нами, мы идем по земле, где враг, опасность и несвобода. Чувство этой несвободы, охватившее ее, было тягостным, ноющим и вызвало запоздалое желание попрощаться с той землей, что была под партизанами. И сразу возникло только что бывшее: Павлик наклоняется, чтобы обнять и поцеловать ее… Она идет с Васильком в предрассветном лесу, а Павлик стоит, не уходит с опушки, неотрывно глядит ей вслед, на сомкнувшиеся за ее спиной ветки. Неправдоподобно это, все ушли с опушки, и Павлик тоже, чего там стоять?

Туман, как поземка, переметал тропку и, казалось, как поземка, студил ноги. Капли шлепались, трещали сучья – звуки, это обычно в лесу, были громкие, резкие, не такие, как на открытой местности; Лиду поражало, как слышатся взрывы и стрельба в лесу – раза в два-три громче, чем в поле. Лида шла первой, низко нагнув голову, загребая свободной рукою, через другую перекинута корзина: яйца, сало, сливочное масло в мокрой тряпице; продукты не столько для себя, сколько для подмазывания, для патрульных немцев и полицаев и прочих охотников поживиться на дармовщинку. Туговато в отряде с едой, однако связным наскребли: вовремя подмажешь – избежишь крупных неприятностей. Корзину поменьше несет и Василь.

«Мужичок с ноготок», – подумала Лида. В овчинном кожушке, в драной шапке-ушанке, наползающей на брови, он отбрасывает ее назад большим пальцем, шагает бодро, бодростью подчеркнутой этой, когда Лида оборачивается, демонстрируя ей: порядок! «Актер», – сказал о нем Игорь Петрович и осуждающе и с некоторым, как уловилось, одобрением; командир отряда все отговаривал мальчугана – не ходи, ты же выдашь себя, у тебя на лбу написано, что ненавидишь немцев, Василек слушал его, сопел, надувался, а надувшись, у Скворцова на виду подбежал к проходившему мимо землянки Арцту, пожал опешившему немцу руку: «Здравствуйте, доктор», – широчайше, радостно при этом улыбаясь. «Актер ты! Изобразил!» – сказал Игорь Петрович, покачивая головой. «Что прикажете – изображу, – сказал мальчуган. – Не маленький, задание не провалю…» Провалить нельзя. Если что – не пощадят. Партизанских связных расстреливают, вешают, живьем закапывают в землю, что делают с женщинами – лучше не говорить. Лучше сразу выстрелить себе в висок. Но оружие брать запрещено, чтоб при обыске не подвело. Уповай на свою находчивость, бойкость, а может, и смазливость. Не доводя до большого греха, и это можно использовать. Как ни противно. Она думала уже об этом, ни словечком не обмолвясь Павлику.

Дождем прибивало туман к тропе, а ветром-низовиком волочило его через тропу, не давая застаиваться. На западе небо мглисто колыхалось, будто дымилось тучами. Как ни старались ступать тихо, то сучком хрустнут, то лужей хлюпнут. И она чаще, чем Василек: походка у нее какая-то вертлявая, разболтанная – привыкла по городским скверам шлёндать. Да когда шлёндала? До войны юбку протирала, сидя в своей сберкассе, по вечерам училась заочно в техникуме. Она шагала, вслушиваясь и всматриваясь, не переставая сверять дорожные приметы с теми, что называл на инструктаже Павлик Лобода: с тропки – на просеку, возле трех камней, далее просекой, до пересечения с другою, потом по той, по другой – до сгоревшего ветряка, от ветряка влево, на грунтовку, через три километра – сельцо, полицаев там быть не должно. Путь был только начат, приметы только начинали совпадать: у трех валунов, как будто составлявших углы гранитного треугольника, выход на просеку; просека неширокая, прорублена в ельнике, с одного боку которого лежала топь, с другого – цепочка поросших ольхою холмов, – остальные приметы еще должны были совпасть. Прежде всего, чтоб в сельце не оказалось полицаев. Она их опасается больше, чем немцев…

Павлик Лобода, сдается ей, и отпустил ее потому, что не одна отправилась, а с Васильком. Когда не одна, хоть с мальчуганом, меньше вероятности, что кто-то привяжется. Но в военное лихолетье мальчик – не защита, на себя больше надейся и его самого защитить сумей. А Павлику она благодарна за то, что отпустил. Она стирала белье партизанам, варила щи и кашу, дежурила в санчасти, няня и сестра разом, когда отражали атаки карателей, доводилось и стрелять, да мало этого. Ходят же другие на диверсии, в разведку, на связь. В диверсанты, в подрывники женщина не годится, а в связные? Не подведет ни Павлика, ни Игоря Петровича. Оба ее инструктировали, поврозь: Игорь Петрович был спокоен, Павлик волновался. Посылать любимую женщину в пекло, к черту в пасть – поволнуешься. Идти было скользко; выступала испарина – оделись тепло, прямо-таки по-зимнему: на ней полушубочек, шерстяной платок, суконная юбка; сверху накинула дерюгу – от дождя, мешковина и на плечах Василя. Оденься полегче – замерзнешь. Неизвестно же, как получится, где ночевать случится – а если в поле, под ракитой? Днем, конечно, может солнышко пригреть, но потеплеет ненадолго – зима дышит вон с того озера, с севера. Снега нету, а дожди частые.

– Василек, не устал?

– Ни. Мы ж мало прошли.

Это верно. Если корзину перекинуть на другую руку, совсем хорошо. Но упрела малость. Расстегнула верхнюю пуговицу, отпустила узел платка. Дождь то слабел – и, слабый, сеял как сквозь сито, то усиливался – и, сильный, хлестал, как прутьями; вода впитывалась в дерюгу, в одежду и, казалось, даже в кожу лица. Лида утиралась, но лицо тут же становилось мокрым, будто не сверху лило, а вода выступала изнутри, сквозь кожу. Какая погода там, в городе? Такая же, как и здесь. Но хочется, чтобы было тепло и солнечно. Как будто под ясным небом ей легче выполнить то, что поручено. Будет осмотрительной, но не трусливой, находчивой, но не безрассудной – выполнит. Лида ступала на полеглую, высохшую, рыжую траву, на рыжую глину – где просека была нагая, – ступала в лужи, если их нельзя было переступить; с просеки не сворачивала, давши себе зарок: не сойду до второй, пересекающейся просеки, загадавши: тогда будет удача.

Спустя километр-полтора Лида опять спросила:

– Василек, ты не устал?

– Ни. Мы ж трошки прошли.

Не совсем «трошки», прошли порядочно, и она притомилась. Но стыдно перед мальчуганом обнаруживать слабинку. И Лида снова ступала по траве, мху и воде, перекидывала корзину с руки на руку. Разошедшийся дождь скрадывал ближние звуки, дальние заглушить не мог: автомобильный гул на дороге, за лесом, самолетный гул в облаках, над лесом; чавкает грязь, хрустит ветка, посвистывает ветрило. Небо посветлело, но это был какой-то хилый и хворый свет. Лида подумала об автомашине и самолете; оба ушли на восток, где-то автомобиль остановится, самолет приземлится, но если б продолжить их путь, то можно было бы достичь линии фронта. За этой линией – свои, родная армия. Лучше, наверное, дышится и воюется среди своих и умирается легче. И она была бы за линией фронта, если б эвакуировалась. Но успей она к эшелону, никогда бы не встретилась с Павлом. Значит, ее судьба – остаться здесь и повстречать свое счастье, свою любовь – Павлушу, Паню, Павлика. Вокруг кровь, муки, смрад, жестокость, насилие, однако ничто не может коснуться их любви. Не может? Павлик не даст коснуться, защитит. И в третий раз Лида спросила: