Вдруг двери настежь. На пороге Викентий Пудиевич — офицерский китель с серебряным Георгием, рука на черной перевязи. Лицо бледное, как мелом выбелено. Дергаются черные брови.

Учитель стремительно шагнул к доске и, ни слова не говоря, сорвал со стены царские портреты.

Отец Павел силился подняться с места, беззвучно разевал мохнатый рот, будто язык у старого отнялся. И мы все замерли, не смели дух перевести. Что и было слышно, то скрип хромовых сапог. Начищенных щегольских сапожек.

Викентий Пудиевич размахнулся. Полетели вон портреты! Жалобно звякнув, раскололось стекло.

— Поздравляю! — обернулся к нам учитель.

Глаза его горели, на щеки вернулся румянец. Из-под тонкой полоски усов блеснули ровные зубы.

Двери оставались открытыми, тянуло с улицы тающим снегом, звонкой вешней капелью и мокрой корой лип.

— Самодержавие рухнуло! Цель, ради которой лучшие люди России сносили муки и страдания, гибли на виселицах и в тюремных казематах… — голос Викентия Пудиевича зазвенел, — эта цель достигнута. Наша родина — республика. В стране революция.

— А царь?

Кто спросил? Не помню. Поди, у всех одно было на уме: а царь?

— Отрекся! — Викентий Пудиевич засмеялся. — Ребята, вы свободны. С доброй вестью по домам.

Мигом класс опустел.

Отец Павел задержал меня. Сопел одышливо, ворочался за кафедрой, с пегой неопрятной гривы на рясу осыпалась перхоть.

— Революция… А от Григорья Ивановича что есть?

Забирали тятю в солдаты — Григорием был, на войне стал Ивановичем: три креста за храбрость, в унтеры произведен.

— Пока ничего, батюшка, — сказала я.

— Милостив бог, милостив, — пророкотал отец Павел. Сопел одышливо, подпирал щеку ладонью. — Смутные времена подошли, прости, господи, наши прегрешенья. Ну, поглядим, посмотрим… А ты, ноги молодые, наведайся к Пуду Ивановичу, не сыщет ли для пастыря духовного нюхательного табаку. Да послушай, чего там люди-то говорят, после мне передашь.

Он грузно оборотился назад, где над классной доской раньше красовался портрет царской семьи и пожевал губами:

— Пустое место. Эх-хе-хе…

Борода растрепана, лысина в поту, — с воплями кидался Пудий Иванович на работника Семена, за медвежью силу и медлительность прозванного Потихоней:

— Где пятиалтынный, пустая рожа?

— Карман дыроватый, — разводил Потихоня руками. — Куда серебрушка закатилась, ума не приложу.

Рассчитываясь с обозниками за овес, Семен потерял пятнадцать копеек.

Да за пятиалтынный-то Пуд удавится. Из церкви идет от заутрени, завидит на дороге конский катыш и то припинает ко двору: в парники пригодится.

— Ты чего тут? — белыми глазами вперился в меня Пудий Иванович. — Хы, с книжками на ремешке… На лешего тебе ученье, коров доить не много надо грамоты.

Уж не пропустит он меня, всегда облает.

И Потихоня в лад хозяину оскалился:

— Тилигенция!

Я шмыгнула мимо них через ворота.

Пудино подворье — целая усадьба. Первый этаж дома каменный, занят лавкой и трактиром. На втором этаже хозяйский верх, жилые горницы, комнаты для проезжающих господ.

Везло из трактира квашеной капустой и треской. Шипела игла, пристукивая по надтреснутой пластинке граммофона, и тяжелый бас выводил:

Возчики пили чай из самовара и переговаривались:

— Дорога рушится. Притаивает. Как там Флегонтов переезд?

— Вода выступила.

— Да, рано нынь наступает распутица.

Есть под лестницей на хозяйский верх темный закуток. На лавку свалены грудой тулупы обозников. Меня за ними и не углядишь.

Ничего, будет у батюшки табак, чихай он на здоровьичко. Не впервой небось мне за табаком бегать. Добьюсь своего. Не в духе Пудий Иванович, а я погожу… Погожу!

Играл граммофон, тарелки в трактире звякали. И сверху разговор доносился.

— Есть притча, мой друг. О джинне и кувшине, — ловила я обрывки разговора. — Выпустили джинна. Чудно и прекрасно! Между тем стихия слепа и разрушительна. Вы упоены победой, в то время как борьба только началась. Уметь предвосхитить события — удел мыслящей личности.

Проезжий, конечно. Слова произносит твердо, буква по букве, и с пришепетыванием. Из архангельских, поди. Там на многих заводах иностранцы хозяйничают.