Командующий раскуривал папироску. Спички ломались. Он поворачивался боком, полу плаща оттопыривал маузер.

Сделал знак оставить каюту:

— Ступай.

Голова у меня шла кругом. Да что это такое, герой, и на тебе, поротый?

Парнишка-связист, навалясь на поручни, поджидал на палубе.

Сплевывал в воду и скучал.

— Знать бы мне, что из-за тебя схлопочу десять суток гауптвахты, я б тебя багром утопил, русалка в картузе.

— Слушай, с кем я говорил-то?

— Лапоть! Павлин Федорович Виноградов тебя принял. Уловил момент? — рывком связист напялил мне картуз на уши. — Хоть табачок будешь на «губу» передавать?

Павлин Виноградов из главных главарь был в Архангельске. Вроде как губернатор. С каторги да в губернаторы… Чего уж, революция!

Еще одно бы мне узнать: где германцы? Не я один в Раменье верил, что красные с немцами заодно. Потому каманы высадились на севере, чтобы Расею от немцев оборонить.

Пустынна палуба. Матрос, засучив штаны, моет шваброй настил. Налетают чайки, плавно паря, смугло-розовые в отсветах встающего солнца, с глазами, как спелая черемуха.

Стоял буксир, привалившись к берегу, тянулись к нему от деревни провода.

Скрипит люлька, выплетенная из дранок зыбка, Васюту я укачиваю:

Одиноко, от деревень на отшибе, жмется к роще хуторок. Изба в хуторе — лицом на закаты, на луг и стога, на ольховые перелески и спелую рожь.

Нечего печалиться, Чернавушка, разве над тобой каплет? Не сосны, люлька скрипит; не журавли с болота курлыкают, не сова из хвойных потемок сердце рвет пугающими вскриками, уханьем протяжным — на беленой печи мухи жужжат… Есть у тебя крыша, чего ж тебе еще, Чернавушка?

Изба просторная. Поставил ее свекор тети Поли. Годами подряд зимовал на Новой Земле, копил деньги на избу, на хозяйство. Не пожилось, как раньше мечталось, поманила воля, студеное море: не доплотничав, уехал обратно в полярный край…

Всего дороже воля. Я понимаю.

За окнами покой, золотой вечер.

Где отец? Где Ольга Сергеевна, Тимоха, Овдокша?

Не допытывайся, если всей моей воли зыбку качать, Васюту, мужичка-годовичка, байкать:

Самой себе вижусь я цыпленком: сидел пуховенький, сидел себе желтенький. Возьми и расколись, развались скорлупка. Развалилась она, раскатилась — обугленными бревнами по лужку, по мураве, от которой шел горький чад!

Никто так глубоко не заблуждается, как взрослые.

Они уверены: тебе пятнадцать, то ничегошеньки ты не соображаешь — вовсе ребенок! А у ребенка позади потайной костер у ручья, где закипавшее в котелке молоко на угли брызгало; была и белая ночь с обыском в светелке. Что сейчас дальше ожидать? Кого не устраивает настоящее, у того думки о завтрашнем дне, вперед он смотрит. Сопоставляет и примеряет. Себя с людьми другими сопоставляет: какова с ними-то рядом? Примеряет жизнь на себя: гожусь-то на что, на какие дела?

«Родину» я знаю. Тетя Поля о ней рассказала. Растет эта травка на нивах. Всегда ее хлебороб видит. Землю пашет, травка не цветет, но зеленеет. С весны до осени она в цвету. Зеленая, прямо с цветами уходит под снег.

Для мужика родина — его поле. Оттого и травку так — «родиной» — прозвали, что всегда она в поле, хоть зимой, хоть летом…

Но что мне родина, если чужая крыша надо мной, перед глазами обугленное пепелище и горький чад очи застит?

Качаю зыбку. Нянька, по чужим избам пестунья, в этом все дело.

В горнице похаживает Викентий Пудиевич — сапоги не скрипнут, голова забинтована. На тропах вязких лесных, на росах размокли хромовые сапожки.

Я допытывалась у отца, где, как учитель ранен, тятя усмехнулся:

— Шишка с елки упала.

За маленькую меня считает!

— Васенька, а пойдем-ка мы на улку? — выглянула я в окно. — Погуляем, парнечок. Из избы в двери, из дверей в чисто поле, из поля в темный лес! Ой, какие у Васи чулочки, какая шапочка. Любит Васю мама, любит зернышко сивенькое…

Ладно, хоть из избы выходить дозволено. Вечером тень избы дойдет на огороде до гряды с капустой, и ступай гулять. Охота, неохота — ступай, не перечь. Только не забудь составить на лавку горшок с геранью, занавесить окно платком.

Есть за полем в роще березовая поляна с елкой. Ствол у елки толстый, кора потрескалась, в сгустках смолы, в ямках, продолбленных дятлом. У подножия сучья посохли и обросли висячим мхом. Снизу елка седая-седая, старым-стара, зато вершинка тоненькая, мохнатым этаким пальчиком. Тычет елка пальцем в небо. Ни дать ни взять — наш батюшка, отец Павел, на проповеди: «Православные миряне, вспомним поученья святых угодников». Ей-ей, елка вся в батюшку: дородная, осанистая, мох висячий, точь-в-точь как седые волосья, и палец кверху!