Я возразил пылко:

— Что вы на себя наговариваете, по волости небось вас всяк почитает за благодетеля.

Пудий Иванович перекосил рот:

— Нужно мне почитание… Мне честные работники нужны, добросовестность, вера…

Я украдкой вздохнул. И Пуду-Деревянному капиталы тож недешево достаются. Не молоденький в седле мотаться.

— Ну, трудись, — сказал он и пошел к своему коньку. — Да за лошадью следи, хозяин! С тела спала, кожа да кости. Приверни как-нибудь к лабазам, овсишка сыпану.

Картуз я сдернул живехонько:

— Премного благодарны за милость вашу.

— Что там, сочтемся! — поднялся в седло Пудий Иванович и послал конька рысью.

— Феня!

Мама… Застанет меня на березе, ума решится. Высокая береза, раскидистая. Грачиных гнезд сколько: с утра до ночи по крыше амбара ляп да ляп, тесины в белых кляксах.

— Федосья, где ты? Мальчишкой бы тебе родиться!

Полностью, мамочка, согласна. Федька-Ноготь вчера за шиворот посадил лягушонка, я думала, без остатка на визг изойду.

Кипит береза листвой. Кора розовая, как кожа. Чем выше, тем глаже и тоньше береста. На лужок глянуть — в животе холодеет. Береза колокольне равна по высоте. Только должна я грачонка на место посадить или нет? Из гнезда он выпал и не убился, угодив в лопухи и крапиву. Чумазый, точно цыганенок. Я его спасаю, он, дурачок, щиплется. Сидел бы уж за пазухой, дурашка, раз ума не дано.

«Кра-а, кра-а», — кружат грачи. Ветки подо мной гнутся. Оборвусь, костей не собрать. В нижнем гнезде птенцы на месте. Зевы-то распялили и не захлопнут. В гнезде повыше было четыре яйца, да одно оказалось болтун, оттого грачат снова трое.

— Федька, потонешь — домой не пущу!

Что ты, мама, всего пять раз купалась, трижды окуналась, коса сухая.

— Не дозовешься, придется самой идти по коров…

Ой, я и забыла! Мигом птенец сунут в первое попавшееся гнездо: до последнего черномазые, горластые, — чьи они, пускай грачи сами разбираются, мне недосуг.

Спускаешься с березы, всегда сучьев не хватает. Карабкалась вверх, сучья были, где им быть полагается. А вниз спускаюсь, никак под ногу сук, какой надо, не попадает.

Слезла кое-как. За углом сарафан от берестяной шелухи отряхнула. И вышла перед светлы Мамочкины очи.

— Феня, ты не с неба свалилась!

— Ма-ам, я на поскотину!

За отцовской кузней лужок огорожен. Улица на поскотину — в пастбищные угодья. Улка Боровая. От Пудина подворья — улка Луговая, от нас — Боровая. Красивее Боровая-то!

Днем был дождь, с краем налиты лужи.

Ящерица на камне угрелась. Блестит, переливается радужно, словно из бисера сложена.

Над сырью мелькают мотыльки.

Побродить, что ли, по лужам, за бабочками погоняться?

Лужи люблю. Обожаю, и все тут. Вода теплая. Босым ногам от мокрой травы приятно и щекотно, пальцы сами вверх задираются. Попадешь в грязь, она словно масленая. Нагребешь грязи ладонями, вымажешь ноги до колен, подсохнет на ветру — и чем не чулки?

Поднялся с луга кулик на косых крыльях, завел плаксиво: «Трава-трава-трава».

На Вагу он полетел? На Двину?

От Раменья до Двины напрямую верст тридцать либо сорок пять — кто что скажет. Без дорог идти, по сосновому бору. Тропами, просеками. Мимо Тимохиных путиков, мимо озера Лешачьего, через Темную Рамень. К слову я рассказываю про этот путь: кого загонишь в Темную Рамень? Непролазное ведь болото! И на Лешачье озеро бродит разве что дедко Тимоха. Прямо-то до губернии близко, да одна ворона прямо летает.

Двина — это уже губерния. Верст за полтораста по Двине и Архангельск. Железная дорога, морские корабли.

Я дальше Городка нигде не бывала, на пароходе не ездила, на поезде — подавно.

Наезжусь еще!

Берут меня в гимназию. Как дочь героя войны.

Бегу я тропкой, сдернула с головы платок и размахиваю. Я ловкая скот искать. Леса не боюсь. Ничего не боюсь. Ну-ка, в гимназию пойду, отчаянная! Викентий Пудиевич выхлопотал.

Отец жив. Ранен, лежит в госпитале, но жив… Жив! Меня с осени зачисляют в гимназию. У Викентия Пудиевича была в кабинете; кому хода нет, а я была. Счастливая я, вот и все.