Немой вопрос повис во взгляде Доменико. Пришлось пояснить:

– С этим барахлом через рамки нам всё равно не пробиться. Иногда я хожу… этой дорогой… пока никто не жаловался.

– А что внутри?

– Ничего такого, что могло бы скомпрометировать тебя, – усмехнулся Валя. – По большей части, тёплые вещи, еда, фонарики, батарейки. Всякая всячина для более-менее комфортного существования. Но на майдан с этим всё равно не пропустят. Загребут как саботажника и пособника.

– Кому помогаете?

– Оппозиции, независимым журналистам, волонтёрам. Короче, всем кто хочет сделать революцию и поломать систему в этой стране.

Доменико сосредоточенно смотрел на Валю.

– О-оо, только не спрашивай, кто оплачивает этот банкет! Поверь, всегда найдутся люди, которым это на руку. Лично я исключительно за справедливость и порядок!

– Когда к кому-то обращаются с просьбой "Скажи мне, только честно…", – задумчиво произнёс Доменико, – с ужасом понимаешь, что сейчас, скорее всего, тебе будут много врать. Я не люблю, когда мне врут, но, пожалуй, и правду мне знать не очень-то хочется.

– Верно, ты же вне политики, – напомнил Валя и ускорил шаг, заприметив в сквере патруль ДПС.

Когда Джованни нагнал Валентина, тот насвистывал мотив незнакомой песенки и негромко, вполголоса тянул:

– Я не люблю, когда мне врут, но от правды я то же устал, я пытался найти приют, говорят, что плохо искал, – Валя добросовестно пропел все куплеты, безбожно фальшивя. – Ты знаешь, слова этой песни родились в голове одного резчика по дереву фигурок нэцкэ, – сказал он, не сбавляя темпа и не оборачиваясь. – Забавно! Он, наверно, и думать не думал, что обессмертит себя удивительной игрой на гитаре и пронзительными стихами, которые даже через 20 с лишним лет после смерти автора не потеряют своей злободневности. А фигурки… кто про них теперь помнит? Всю жизнь мы пытаемся найти ответ на два простых вопроса: «Для чего мы пришли в этот мир?» и «Что надо сделать, чтобы быть…?». Сотни возможных догадок. И вот мы стоим на перекрёстке, лихорадочно пытаясь понять, куда же делись те тысячи путей, что пригрезились в самых дерзких мечтах? А есть только пара извилистых тропок, которые не сулят ничего хорошего.

– Отчего же "ничего хорошего"? – удивился Доменико.

– Оттого, что никто не может нам подсказать, что все пути по-прежнему перед нами, – философски изрёк Валя, выходя к батарее цветастых куполов палаток, примыкающих к глухой стене четырёхэтажного дома. – А вот, собственно, и один из них! – И он с облегчением сбросил рюкзак в пожухлую листву клёна, чудом уцелевшего при обильной застройке столичного центра.

– Что за место? – спросил Доменико.

– Дом профсоюзов, – ответил Валя, выуживая из безразмерного кармана брюк чёрную рацию. – Только со стороны дворового фасада. Теперь и здесь место дислокации украинской оппозиции. Вот он, настоящий оккупай! – Валя покрутил тумблер переключения каналов и настроился на восьмую волну. – Гришин вызывает Виноградова! Приём! – заголосил он в трубку. – Киря ответь! Как слышишь? Приём!

«След курицы в круге», – подумал Валя в тот самый день, когда впервые увидел «пацифик» Холтома. Пресловутый символ мира стал темой первого урока графики и домашним заданием для учащихся Грековского училища. На следующее занятие одиннадцатилетний Валя Гришин нарисовал куриную лапку из супового набора, сиротливо выглядывающую из кастрюли – это был его ответ Холтому. С того самого дня арканум, заключённый в незамысловатых линиях, вписанных в круг, не отпускал Валю, преследуя, меняясь и взрослея вместе с ним.

Птичьим символизмом до Холтома баловались многие: и журавлик Садако, и голубка Пикассо служили прекрасным тому подтверждением. Но символ Холтома перерос самого себя, став не просто символом, а родовым клеймом целого поколения шестидесятников.

Образу хиппи удивительно хорошо клеилась именно такая трактовка: курица наследила. Несушка, пытающаяся высидеть манифестальное яйцо мирного атома, непременно украшенное незамысловатыми цветочками из бисера и двумя-тремя зубчатыми листиками конопли. Так видел Валя в четырнадцать, примеряя образ хипстера на себя, разрисовывая яйцами близлежащие стены подъездов и осваивая искусство на грани с протестом. В восемнадцать он окунулся в жутковатый мир готики, и британский коллектив Bauhaus стал лучшим проводником в мир ужасного. Так, с затёртыми до дыр кассетами любимой группы и парой чернушных журналов он бежал из дома, совершенно точно зная, что обратной дороги нет.

Его стремительно расширяющаяся вселенная уже не вмещалась на задворках детства. Границу перешёл ночью, пешком, а на следующее утро поймал попутку, избавив себя от мучительного выбора пути. Судьба занесла на Запорожье, где он и осел на долгих два года. С энтузиазмом, близким к фанатизму, он излазил вдоль и поперёк весь Хортицкий некрополь. Среди лелеющих аллей с косыми каменными крестами, купольными гробницами и пышными кенотафами Валя встретил новоиспечённый джаггернаут. Ну, кто же мог подумать, что выщерблины на могильных камнях – руна Манна, пятнадцатая по счёту, затерявшись на бескрайних кладбищенских пахотах, станет символом смерти. Знак проявился руной футарка. Обращённая рожками вверх, она символизировала жизнь, и это дословно означило "рождённый однажды". В версии Холтома руна стояла за чертой жизни, "ушедшего навсегда".

Терзания юного танатофила вылились в водоворот событий. Неодолимая тяга к рассуждениям, фантазиям и творчеству свела его с Матвеем Байдуком – лингвистом и литератором. Приверженец конопляной идеологии и собиратель растаманских сказок вывел искателя на скользкую тропинку растафарианства. Тогда символ Холтома в очередной раз явил себя, и Валя окончательно перестал удивляться назойливым знакам судьбы. Сион внутри меня, решил он. Это не место в физическом, материальном мире. Не в Африке и не в Израиле. Сион находится внутри каждого человека. И стремиться к нему нужно не ногами, а делами и поступками – отмеченными особой печатью. Придумка Валентина – она показалась ему похожей на правду – так он объяснил себе присутствие в его жизни особого знака. Сочетание семафорных сигналов, формализованных в линейный рисунок или альгиз, букву рунического строя, а может и вовсе цыплячья лапка укуренных пацифистов – каждый раз упорядоченное сочетание линий в круге проявлялись в жизни Вали, указывая на обладание привилегией, недоступной для большинства. И истина закостенела, обросла суевериями и предрассудками. Она стала главной инстанцией и отправной точкой Гришина.