Бляхин Павел Андреевич
Шрифт:
Мишка отвернулся и сердито буркнул:
— А я ему два подбил, пусть не лезет, черная сотня!
— Правильно, братишка! — со смехом поддержал Сережка. — Спуску никому не давай! Поди, с Федькой поцапался?
— С ним, — подтвердил Мишка. — Он меня голоштанником обозвал, а я его буржуёнком, черносотенцем. Он за царя, а я против. Ну и пошла война!..
— Он ведь большевик у нас, — подмигнув мне, пояснил Петр. — Нашу, большевистскую печать разносит.
— А то нет? — задорно вскинув ершистую голову, отозвался Мишка. — Вот она, пожалуйте вам!
Он выхватил из кармана тоненький журнальчик и бойко прочитал вслух:
Царь испугался, издал манифест: Мертвым — свобода, живых — под арест!— Здорово? А вот еще чище, вы только слухайте! — И Мишка продолжал:
Важный дворянин, большой семьянин, в тереме гуляет, столом гадает: — Стол мой, столишко, один сынишко, семь дочерей, бабка да мать, куда бежать?— Во какая загадка! Это про царя, — разъяснил Мишка, снова засовывая журнальчик за пазуху. — Большевики ничего не боятся. Сегодня меня чуть фараон не зацапал.
Отец встревожился:
— Это ещё что за штуки? Накуролесил что-нибудь?
— Ничего я не куролесил. Я продавал газеты «Новая жизнь» и каждому потихонечку подсказывал: «На оружие, гражданин! На оружие, гражданочка!» — и газеты мигом расхватывали.
— А дальше что?
— А дальше ничего. Подсказал я так одному, а он буржуй оказался — и цап меня за руку. «Городово-о-ой!» — кричит. Ну, я и того…
Мать испуганно метнулась к сыну, едва не опрокинув стакан с чаем.
— Как же ты ушел от него?
— Так и ушел… Он схватил меня за руку, а я его цап за палец, ну, он и бросил меня. Аж взвыл от боли. Зубы-то у нас во какие!
Мишка весело ощерился, показав нам белые крупные зубы.
Отец сурово нахмурил брови.
— Ну, вот что, большевик, три вершка от горшка, теперь ты газету брось, как-нибудь обойдемся и без твоего заработка…
— Да, да, милок, брось, сиди дома, — поддержала мать. — А то опять тебя схватят…
Мишка дерзко посмотрел на отца.
— Нет, батя, нам говорили, что и газетчик революцию делает. Газетчик, говорят, тоже агитатор. Он, говорят, огонь разносит, а не то что бумагу… Вот и я буду огонь…
Дядя Максим оборвал его:
— Вот тебе всыплю огонька березовым веником!
— Зря, отец, шумишь, — серьезно заметил Петр, — Мишка полезное дело делает.
— И притом с мальчишки взятки гладки, ничего ему не будет, если даже и попадется, — поддержал и Сережка.
Старик смягчился и, окинув Мишку теплым взглядом, тихо возразил:
— Мал еще сынишка-то, жалко, ежели что…
Вскоре спор возобновился. Спорили о земле, о временном революционном правительстве, о вооруженном восстании, о том, что будет завтра, после свержения самодержавия.
Как большинство рабочих, Сережа плохо разбирался в программах и тактике разных партий, путал большевиков с меньшевиками и даже с эсерами. Он полагал, что все они «делают революцию», все «долой» кричат, все ратуют за свободу, — значит, стоят за нас, за рабочих.
Петр часто одергивал брата, называя его путаником, а то и попросту дуралеем.
Поддерживая то одного, то другого, отец пытался как то примирить братьев.
Изредка вставляла свое словечко и мать, — разумеется, в защиту мужа:
— Не спорьте, дети, отец лучше знает, что к чему. Вот народила забияк!
А Мишка с восторгом смотрел на старшего брата, особыми, мальчишескими жестами выражая одобрение.
В эту семейную дискуссию я вмешивался мало и лишь наблюдал, как ловко Петр загонял своих противников в угол. В таких случаях Сережка, смеясь, поднимал руки:
— Сдаюсь, Петруха, сдаюсь!..
Только один раз Арина Власовна решилась возразить своему Егорычу, когда тот обозвал царя «кровопивцем»:
— И что такое творится на белом свете — царя хотят сшибить! Добро бы одни несмышленые хлопцы орали «долой», а и ты, старый, за ними тянешься. Ты ведь солдатом был. И вдруг против начальства ополчился, против помазанника божия…
Старик почесал в затылке, с некоторым сомнением глянул на иконку, пожал плечами:
— Да как тебе сказать, Аринушка… Царь хоша и помазанник, а все ж таки человек, от бабы родился.