Путники были молоды, дерзки и готовы ежеминутно бросить вызов любой неожиданности. Казалось, каждый их шаг должен был отпугивать злых духов, витавших под свалившимся деревом, и заставлять сидеть там безропотно до тех пор, пока молодцы не преодолеют свой путь.

Но вот дно оврага достигнуто, обследовано, опробована вода ручья, протекавшего на дне его, собраны цветы и сложены в берестяные короба, осталось только перейти на противоположную сторону оврага и, преодолев ее, взойти на берег реки Орель. Но и здесь Ленк вспомнил о духе оврага и, поклонившись ему благодарственным поклоном за добрые дары, отдал приказ следовать дальше.

Дух добра должен всюду сопровождать лазутчиков, объяснил он княжичам, иначе необходимые вести будут всегда уходить от них.

Аскольдович не поверил словам Ленка.

— Хватит голову мутить всякими сказками! Я хочу знать, что там, за обрывом этого оврага, и узнаю это скоро! За мной! — быстро скомандовал он и первым вскочил с поваленного бурей дерева.

Не успел Ленк что-либо сказать в ответ горячему княжичу, как тот уже карабкался по круче оврага ввысь и, звонко смеясь, поддразнивал Ингваря и лазутчиков, догонявших его. Он обдирал до крови кожу на руках, но каждый раз, превозмогая боль, снова и снова хватался за колючие стебли шиповника и преодолевал один клочок кручи за другим. Напрасно Ленк кричал ему об осторожности и необходимости беречь себя; напрасно Любар пытался перегнать Аскольдовича и защитить своим телом, напрасно Ингварь, пыхтя, просил его подождать.

Аскольдович первым вскарабкался на вершину оврага, выпрямился во весь рост, шумно вздохнул раз и еще раз, а затем закричал: «Ого-го! Какая красота!..» Но вдруг он вскрикнул от боли и, схватившись за стрелу, пронзившую его грудь, неловко повалился на спину. Красивое корзно колыхнулось на его спине, как язычок пламени, и навечно осталось его единственным саваном…

Олег не мог молча слушать рассказ Ленка о гибели Аскольдовича. Он задавал вопросы сыну Дагара и сам пытался представить картину гибели Аскольдовича и его захоронения.

«Какой же народ так озлоблен, что стреляет в первого попавшегося путника? — с горечью думал Олег и нутром чуял, что обязан отомстить за смерть юного княжича. — Иначе как смотреть в глаза Экийе и называть ее любимой?»

— О боги! Какое испытание моему духу вы сотворили!

— Стреляли пселовские словене, ушедшие к орельским словенам. Они не думали, что в овраге могут оказаться русьские лазутчики, князь, — грустно пояснил Ленк и хмуро спросил: — Чем я могу искупить свою вину?

Олег вздрогнул. С болью глянул в страдальческие глаза немолодого уже лазутчика и тихо, но твердо ответил:

— Здесь не твоя вина, Ленк! Здесь судьба Аскольдовича! Каждому боги дают то, что считают нужным. Но хазарам, которые довели моих подданных до отчаяния, я воздам по их умыслу!

Как многоголосое эхо, разнесен был ответ великого киевского князя лазутчику по всем русьским городам и весям и собрал огромное войско, чтоб поставить своих обидчиков на место. Кто не ведает, как воюет хазарин? Принеси жертвы Перуну и Велесу, седлай коня, обмывай ладью ключевой водой и — в путь!..

Экийя сидела на маленьком табурете возле резного подоконника и, не глядя в окно, говорила сама с собой. Вернее, она говорила не с собою, а с сыном. Вот ей показалось, что сын слишком легко одет, а на улице не тот дождь, что заставляет и стариков обмыть ноги в лужах; серые низкие тучи выливают на редких непоседливых киевлян холодный, не по сезону, ливень, а юноша должен беречь себя. Но Аскольдович лихо расстегнул короткое корзно и махнул под самый сильный дождевой поток.

— Вернись, сынок! — громко крикнула Экийя, но Аскольдович исчез в дождевой дымке.

И сколько ни звала его мать взглянуть на своих сестренок, на новую лошадь, что старый мадьяр высмотрел недавно на причале, Аскольдович не слышал ее и не возвращался домой.

Она не могла самой себе сказать, что с ней происходит. Она все видела, все понимала, порой говорила четким голосом и давала слугам разумные указания, но чаще всего смотрела мимо них и ждала в проеме двери живого сына.

— Я виновата в его ранней смерти! — с потемневшими глазами вынесла она себе приговор и решила выяснить у Бастарна, какое наказание должна понести, чтобы вымолить у богов прощение за короткую жизнь сына.

Бастарн вывел ее на свою обрядовую поляну, где были в определенном порядке расставлены большие камни, и, рассказывая ей о значении каждой планеты, имеющей свой путь на небе, иногда нагибался и подбирал маленькие камешки. Так постепенно пригоршни его; наполняясь оселками, не выдерживали и теряли какой-нибудь камешек, который терпеливо поднимала Экийя, но, видя, что из его рук снова и снова выпадал какой-нибудь гальчонок, она остановилась.

— Довольно, Бастарн, я все понимаю, что мой сын был глупым несмышленышем, а порою очень дерзким и не позволял никому собой командовать. Ты думаешь, боги именно за это и лишили его жизни?

Бастарн глубоко вздохнул, горьким взглядом окинул черный наряд княгини и, отметив про себя, что даже горе не смяло красоту ее лица, тихо проговорил:

— Никто пока не знает, за что боги лишили его жизни здесь, на земле. Но на небе он поймет, что терпение иногда тоже оценивается как подвиг.

— Я плохой матерью была для него, — сурово проговорила Экийя, и Бастарн оценил ее мужество.

— Он сын Аскольда, и этим сказано все, Экийя! Он хотел быть тем же, что и его отец, а это не богами было ему. дозволено. Твоей вины здесь почти нет! — твердо проговорил верховный жрец и выдержал ее тяжелый взгляд.