Входя на кухню, я внутренне сжимаюсь, готовясь поймать на себе отталкивающий взгляд миссис Лейтон после того, как она увидит мой наряд. Ничего такого не происходит. Она мне улыбается и освобождает в холодильнике место для торта, говоря, что незачем было так утруждать себя. У меня чудовищное ощущение дежавю. Я знаю, что через минуту меня обнимут, нравится мне это или нет.

Чуть в стороне от кухонного стола за гранитной стойкой сидят на двух высоких табуретах Сара и еще одна девчонка из школы. Я абсолютно уверена: эта та, которая обозвала меня отпрыском Дракулы. Они смеются, пытаясь сплести вместе свои волосы. Верх девчачьей дурашливости. Мне хочется высмеять их, но почему-то становится грустно, и это приводит меня в смятение.

На мгновение я чувствую себя, как человек, переживший апокалипсис: смотрю в окно, воображаю ту часть своей жизни, которой уже нет. Интересно, а если б у меня была хоть одна подруга? Раньше их было две, но дружили мы иначе. Мои подруги, как и я, были одержимы музыкой. Только музыка и связывала нас. Другие девчонки сравнивали цвета лака для ногтей, обсуждали свои романтические увлечения; мы сравнивали свои концертные программы. Дружба никогда не была для нас на первом месте; его занимала музыка. Исключи из уравнения музыку, и я не знаю, осталось бы у нас что-то общее. А если бы и осталось, я все равно вскоре порвала бы со своими подругами. Общение с ними для меня слишком мучительно.

Моя подруга Лили еще долго продолжала мне названивать, но разговор у нее всегда был один: прослушивания, концерты, занятия. Я пыталась радоваться за нее. Тщетно. Меня глодали зависть и злость. Это все равно что смотреть, как твоя лучшая подруга млеет от счастья, встречаясь с твоим бывшим парнем, в которого ты все еще безумно влюблена. У нее есть все, что ты любишь, но обладать уже не можешь. Иными словами, это тягостно, мучительно и вредно для здоровья. А у меня со здоровьем все в порядке.

Даже если бы я разговаривала — ибо немота, согласитесь, не лучший помощник в приобретении друзей, — думаю, подруг у меня все равно бы не было. Весь мой шестнадцатый год фактически выпал из жизни. Пока мои ровесницы думали о танцах, уроках вождения, о том, как бы потерять невинность, я проходила курсы физиотерапии, посещала психотерапевтов и присутствовала на процедурах опознавания подозреваемых. Я выходила из дома, чтобы пойти к врачу, а не на футбольный матч. Моими собеседниками были следователи, а не продавцы в «Олд нейви» [5] .

Постепенно мои телесные раны зарубцевались. Психика тоже начала восстанавливаться. Только, думаю, немножко не в том порядке. Кажется, по мере укрепления физического здоровья в моей душе образовывались разломы и трещины, и нет таких проводов и винтиков, которые скрепили бы все эти разрывы.

Поэтому в пятнадцать-шестнадцать лет меня занимали совсем не те вопросы, какими задаются подростки в этом возрасте. Большинство моих сверстников пытались понять, что они собой представляют. Я же размышляла о том, зачем я существую. В этом мире теперь я была лишняя. Не то чтобы мне хотелось умереть — просто я считала, что мне не следует жить. И как быть, если все вокруг уверены, что ты должна быть благодарна судьбе уже за то, что не умерла?

И мне ничего не оставалось, как размышлять, злиться и жалеть себя. На это у меня было много времени, куча времени. Я спрашивала себя: «Почему это случилось со мной?» Почему? Точка. У меня черный пояс по умению жалеть себя. Я мастер в этой области. До сих пор. Такие навыки не забываются. Нечего и говорить, что все мои размышления и вопросы ни к чему особо не привели. Вот тогда-то я и сфокусировалась на злости. Перестала думать о том, что нужно быть вежливой, щадить чувства других и говорить то, что полагается, делать вид, что мое выздоровление идет своим чередом, как должно, дабы все поверили, что я в порядке, и продолжали жить в свое удовольствие. Моим родителям необходимо было верить, что я в норме, и потому на протяжении долгого времени я старалась убедить их в этом. Я и себя пыталась убедить, но с этим было гораздо сложнее, ведь я знала истинное положение вещей. Я поняла, что мне в любом случае будет дерьмово, — хоть так, хоть эдак. Возможно, я буду чувствовать себя дерьмово всю оставшуюся жизнь — жизнь, которой у меня быть не должно. Жизнь, которая должна была отпустить меня. Поэтому я стала злиться. Потом разозлилась очень сильно. Потом еще сильнее. Но злиться можно лишь до тех пор, пока не научишься ненавидеть. Я перестала жалеть себя и начала ненавидеть. Нытье — жалкое, недостойное занятие, а вот ненависть — движущая сила. Ненависть придала мне силы, настроила меня на решительный лад, а решила я отомстить. Ненависть подействовала на меня чертовски благотворно.

Тем не менее я поняла, что с ненавистью в сердце, хоть она в чем-то и хороший помощник, много друзей не приобретешь. Я отворачиваюсь от Сары и ее подруги, которую мне представили как Пайпер [6] . Пайпер. Я так и эдак кручу это имя в голове. Дебильное имя, бессмысленное (если только под ним не подразумевается волынщица; при этой мысли меня разбирает хохот: волынщица — это круто!) — тем более для такой девицы. Идя в столовую, я ничуть не удивляюсь тому, что у меня нет друзей.

Несмотря на присутствие Сары и Пайпер, ужин мне опять понравился. Мы — точнее, все, кроме меня, — говорим о заявках в университеты, о сооружении конструкций для школьного парада, о кастингах и о том, как радикально меняется налоговое законодательство. Последнюю тему затронул мистер Лейтон; он — бухгалтер высшей квалификации. Здесь я перестаю следить за беседой, потому что не очень-то разбираюсь в тонкостях налогового законодательства. Но потом заходит разговор о риторике.

— Через три недели, в субботу, у нас дискуссия, — сообщает Дрю родителям.