— Не смотри, ладно?

— Я думал, рана не такая страшная.

— Рана не страшная, но ты, по-моему, и от пореза бумагой можешь сознание потерять, так что закрой глаза или смотри туда или куда-нибудь еще.

Я выбираю «или куда-нибудь еще». Здоровой рукой приподнимаю нижний край ее футболки и большим пальцем вожу по шрамам на ее животе, которые я тоже заметил, когда она была без футболки, но не разглядывал, потому что смотрел на ее грудь. Настя на мгновение задерживает дыхание, потом отдергивает мою руку, опускает футболку.

— Ты не так уж много крови потерял, я ведь могу и врезать. А если я врежу, будет больно.

В этом я не сомневаюсь ни секунды.

— Откуда это? Шрам?

— Операция.

— Да брось ты, Солнышко. А тот, что у тебя на голове? — О нем я давно хотел спросить. Теперь еще этот, что я обнаружил сегодня вечером, наряду с розовым кружевным бюстгальтером и кубиками сумасшедше накачанного брюшного пресса.

— Подралась.

— Охотно верю.

— Вот и хорошо. Помолчи. А то как бы не отключился.

— Тогда сама говори со мной. — Я откидываю назад голову, закрываю глаза. Она принимается обрабатывать рану.

— О чем?

— Не знаю. Только не про кровь. Расскажи что-нибудь.

— Что ты хочешь услышать? — Она увещевает меня, как пятилетнего ребенка. Правда, я и веду себя сейчас, как ребенок. Очевидно, из-за потери крови.

— Что-нибудь правдивое.

— Ты же сказал, что не хочешь слышать про кровь.

Не знаю, что она имеет в виду, но это явно что-то значит. Еще один фрагмент пазла, который она собой представляет. Чем больше она открывает себя, тем труднее ее разгадать. Так же трудно, как сложить воедино фрагменты трех разных пазлов. Складываешь их, складываешь, а они не соединяются, и даже когда удается подогнать один под другой, картинка получается неправильная.

Настя сняла повязку, обрабатывает рану. Я смотрю на ее лицо. Она спокойна, как танк. Когда кровь более-менее остановилась, я, не удержавшись, смотрю на рану. Порез тянется диагонально от основания большого пальца до запястья. Боль адская. Она смазывает рану какой-то мазью-антибиотиком, перевязывает марлей, потому что нет таких широких бинтов, которые могли бы ее закрыть.

Настя исчезает в кухне. Я слышу, как она открывает холодильник, роется в шкафах. Возвращаясь, дает мне банку содовой и плитку шоколада. Помимо мороженого, она держит здесь и запасы сладостей. Интересно, когда она займет здесь одну полку под аптечку и заберет для своих вещей один из выдвижных ящиков в моем гардеробе? И скоро ли после этого уйдет навсегда?

— Я умру? — спрашиваю я.

— Думаю, жить будешь. А что? — удивляется она.

— Ты дала мне свой сахар, а для тебя это все равно, что собственную кровь отдать. Вот я и решил, что, наверно, умираю.

— Считай, что я сделала тебе переливание крови. Ты сейчас бледен как смерть. Смотреть страшно.

— Я думал, ты вообще ничего не боишься.

— Крови, во всяком случае, не боюсь. Не то что некоторые, — усмехается она.

— Из-за меня ты испортила свою футболку. Жаль.

— Из тебя кровь хлестала, как из крана. У меня не было времени снимать с тебя футболку. К тому же знаешь сколько народу видели меня без одежды? Меня это не смущает.

Последнюю ее фразу я не комментирую. Мне нравится представлять ее без одежды, но я вовсе не хочу думать о том, что кто-то еще видел ее обнаженной.

— Мне казалось, ты говорила, что крови немного.

— Относительно.

— Относительно чего? Если б меня пырнули ножом?

— Наверно, швы придется наложить. — Я взглядом даю ей понять, что это исключено. — Так заживет быстрее. И потом, врач должен посмотреть твою руку. Мало ли, может, сухожилие повреждено.

При словах «сухожилие повреждено» я морщусь. Она снова усмехается. Сегодня она часто усмехается на мой счет.

— Чем дольше будет заживать, тем дольше ты не сможешь подойти к своим инструментам, — напевно произносит она. Я улавливаю двусмысленность в ее тоне и, наверно, мог бы неубедительно возразить, что у меня есть правая рука, но она знает, что попала в точку, и я слушаю. — Компромисс, — говорит она, хватая свой телефон и набирая сообщение. — У Марго сегодня свободный вечер. Если она дома, пусть посмотрит твою руку. — Через несколько секунд телефон пикает, и Настя показывает мне дисплей. Приходите.

Часом позже мы снова у меня дома. Рана моя обработана, рука перевязана. С меня взяли слово, что я не буду прикасаться к инструментам как минимум неделю — в зависимости от того, как будет идти заживление.

— Теперь и у тебя с левой рукой проблемы. — Настя поднимает мою перевязанную руку, поворачивает ладонью вверх. — С ума будешь сходить, да?

— Вполне вероятно. — Мне даже страшно подумать, что неделю или больше я вообще не смогу работать.

— Даже посуду не сможешь мыть. — Эта мысль ее забавляет.