Глеб небрежно привстает, подносит руку к козырьку и садится с полной независимостью, даже не взглянув, как полковник лениво — такая жара — не доносит до головы громадную, как подушка, ладонь.

Девушки удивлены. Пока полковник не уходит — они молчат. Едва широкая спина в кителе шанжан скрывается за дверью — единодушное удивление.

— Как? Вы уже не спрашиваете разрешения?

— Вы можете сидеть?

Глеб надменно усмехается.

— Смешно!.. Я не маленький. Перед кем тянуться?

Он вырастает в эту минуту в девичьих глазах, он чувствует это. Больше он уже не мальчик Глеб, товарищ детских забав. Это кончено. Отвалясь на саблю, перед девушками мужчина… офицер… может быть, жених.

— Да, кстати, — Лида Кавелина через стол спрашивает Глеба, — вы не знаете, куда ушло в лагеря Николаевское кавалерийское? Я в затруднении — как писать Коте.

Глеб слегка кривит губы.

Право, не знаю. Мы не соприкасаемся с армией.

Глеб сам не сознает, какая черная правда в его словах. В самом деле, как были бы поражены, фраппированы убеленные сединами адмиралы, надменные каперанги и лейтенанты морского генерального штаба, если бы кто-нибудь сказал им, что флот российский существует для того, чтобы поддерживать российскую армию, вести совместные с ней боевые действия.

Ересь!.. Нелепый бред! Ниспровержение вековых устоев, дерзкая попытка лишения чести. Армия: пехота, кавалерия, артиллерия — сброд, не стоящее внимания месиво пешек. Пусть оно существует само по себе и дерется само по себе. На шахматной доске войны флот — ферзь. Флот недосягаем. Кастовой порукой, частоколом аристократических традиций он отрезан от армии. Сухопутного офицера, приехавшего на корабль, встречают хоть и вежливо, по с оскорбительным бездушием, как бедного родственника… Флот — это море, это крылатый крест андреевского флага, не имеющего сходства со знаменем армии. Флот — это самовластие генмора. Флот сражается на море — флот должен владеть морем, такова морская доктрина. Но так как владеть морем он не может и владеть морем он не будет, — он будет отсиживаться в гаванях, мечтая о владычестве, под охраной фортов, обслуживаемых армией. Но соприкосновения с армией флот не желает иметь.

Так охраняют от неравного брака девушек лучших фамилий страны. Так к тонкокостной английской кобыле не подпускают колченогого взъерошенного деревенского Гнедка… Так построена вся военная сила империи — на презрении и обособленности. Гвардия презирает армию, артиллерия — кавалерию, кавалерия — пехоту. Черной мутной ненавистью ненавидит всех пехота.

С пирожными покончено. На мельхиоровом блюдо только кучка гофрированных бумажек — «балеринок» — от птифур.

На улице, когда начинают прощаться, Глеб как бы невзначай вспоминает:

— Нам, кажется, по дороге, Мирра Григорьевна? Вы позволите проводить вас?

Ласковые пятнышки веснушек явственней проступают на порозовевших щеках, ресницы падают дымной тяжестью.

— Пожалуйста.

Они идут вдвоем, беспечно болтая. Как короток путь! Мирра останавливается у розового особнячка. На двери медная табличка на двух языках:

Мирра стоит на крыльце, но еще не прощается. Может быть, ей, дочери разбогатевшего хлебного экспортера, принятой в лучших домах города потому, что ее имя покрыто позолотой отцовских червонцев, приятно внимание и предпочтение перед русскими девушками, которое оказал ей сейчас этот блестящий белый, возникший из сказочного и недостижимого мира юноша.

Наконец, рука протянута для прощания. Глеб чувствует, как бьется кровь в кончиках пальцев.

— Надеюсь, мы встретимся?

Ресницы опускаются еще ниже.

— Я буду сегодня у Лихачевых. Если хотите…

— Чтобы увидеть вас, конечно…

Отойдя, Глеб оглядывается. Кремовое платье мелькает в раскрывшейся двери.

Глеб идет домой, разморенный жарой, разомлевший от разговора с девушкой. Идет небрежной раскачкой. Сабля, болтаясь, хлопает по ногам.

«Какая прелестная девушка!.. Какие глаза!.. Даже в Петербурге мало таких… Вот такую бы жену. Как жаль, что еврейка. Черт возьми, какой идиотизм!.. Почему нельзя жениться на еврейках?.. Дикая история, а попробуй — женись. В два счета вышибут из флота… А граф Витте? Ну, то Витте… А это хорошо звучало бы: Мирра А-ля-бьева…»

Глеб прислушивается к нежащим звукам неожиданного сочетания и вдруг спохватывается:

«Что я, черт возьми, с ума схожу, что ли?! Не успел увидеть девчонку и опупел, как кадет шестой роты».

Он подтягивается, подбирает саблю и идет домой, выпрямленный и презрительный, как подобает офицеру императорского флота. Встречный солдатишка, взглянув на необычайный и невиданный погон с золотым якорем, топает мимо него со страдальческим напряжением, задрав руку и голову к синему, горячему небу.

Третий вечер Глеб пропадал у Лихачевых. Он и прежде охотно бывал в этом доме, с которым издавна был связан детством, совместным ученьем с одним из Лихачевых, нитями мимолетных, но милых привязанностей.

Дом мало походил на обычные дома провинции, со свинцовым грузом мелкочиновных предрассудков, обывательской спесью. Лихачевы жили широко и открыто, дом всегда пенился нерастраченным весельем юности. Он напоминал скорее стародворянский московский помещичий дом с его хлебосольством, задушевностью и атмосферой постоянной влюбленности. Глеб часто в шутку называл его «домом Ростовых». Сходство увеличивалось тем, что двух младших сестер Лихачевых звали Наташей и Соней.