А с другой стороны, что же будет дальше?

То, что происходит с ним сейчас, совсем не похоже на прежние увлечения, когда поцелуи расценивались как легкая шалость, удовольствие, вроде варенья к чаю. Ну, поцеловались — и поцеловались. Даже если дело заходило дальше — никаких особых затруднений не возникало.

Ведь по утверждению гардемарина Янышева, прославленного теоретика любовной науки, поцелуи — то же, что ордена. Обилие их украшает репутацию, как ордена украшают мундир.

Но янышевская наука была явно порочна на этот раз. Разве возможно применять ее цинические выводы к такой девушке, как Мирра?

Глеб даже привскочил в кресле от негодования… «Что? Мирра? Мирра — единственная!» Давно же ясно, что Мирра не похожа на других женщин и девушек. В воспаленном воображении Глеба Мирра высилась над женским населением земного шара, как нью-йоркская статуя Свободы над заливом.

То, что случилось, — не флирт, не интрижка… Это — любовь.

Любовь? Но любовь предполагает прочные отношения, связывает людей надолго, зачастую на всю жизнь. Ну, так что же? Глеб рад отдать свою жизнь в эти маленькие смуглые руки.

Но тогда конец мечте о море? Тогда прощай флотская служба… прощай море. Шумное, широкое, зовущее. Море, ради которого, после веселой гимназической свободы, Глеб обрек себя сознательному искусу долгих годов заточения в суровых стенах корпуса, в жестких шорах дисциплины и нерушимых традиций.

Открытое море, в пенистых гребнях валов…

Сквозь закрытые веки Глеб явственно увидел море. Оно разостлалось перед ним бесконечное, мерцающее солнечными искрами. Гул пароходных плиц показался гулом прибоя. Море слепило двумя цветами — синим и белым.

Синее и белое! Волна и пена! Гордый взлет Андреевского флага — синий косой крест на белом снегу. Синий воротник на свежевымытой белизне форменки. И все это нужно безвозвратно покинуть. Впереди — судьба Масельского.

Виски прошило тупыми иглами. Глеб схватился за голову.

Но это было только мгновенное сожаление. На помощь пришла Великобритания с ее великолепным кодексом чести. Глеб вспомнил первую заповедь кодекса.

«Джентльмен платит долги».

Да… Ему дано счастье, ему доверена хрупкая жизнь, и он готов заплатить за это отказом от эгоистического удовлетворения. Он уйдет в отставку. Ведь можно перейти в коммерческий флот и плавать еще интересней. Дальние рейсы, тропики, солнечные острова в океане, экзотические порты… Глеб тешил себя видениями Мексики, Аргентины, Таити, а сердце сжималось в крошечный, кровоточащий комок. Вместо гордой палубы крейсера, грязный (почему? — это зависит от капитана) мостик купца. Не лихой командир боевого корабля, а морской извозчик, ломовик.

Но… «джентльмен платит долги».

Глеб вскочил. Из-за поворота реки лиловой радугой вспыхнули огни города.

«Решено! Сейчас сказать обо всем Мирре». Глеб направился к капитанской каюте, осторожно постучал.

— Подходим… уже пристань.

Дверь приоткрылась. В непроглядной темноте каюты близкое лицо обвевает дыханием. Разве удержишься? И, прильнув к этому невидимому лицу, Глеб торопливо и жадно целует его, живое, теплое, родное…

Хриплый вой сирены над головой… дрожь заднего хода… скрипящий удар о сваи пристани… Дома… Скорей на берег.

Экипаж отъехал от крыльца, Мирра стояла в пролете двери.

— Обождите минутку, Глеб. Я наброшу пальто и вернусь. Мне нужно сказать вам несколько слов.

— Я сам хочу многое сказать вам… очень большое, — запнулся Глеб.

Мирра скрылась. Глеб сел на крыльцо, достал папиросу. Но папироса почему-то пахла перцем, горчила во рту и тряслась в пальцах. Глеб шарахнул ее оземь и, шепотом, жестоко выругался.

Щелкнул замок. Мирра спустилась по ступенькам и села рядом.

Глеб взял ее руку, поцеловал в теплую, влажную ладонь.

— Я ни о чем не жалею, Глеб, — услыхал он вторично в этот день. — Как хорошо! Я никогда не надеялась… не верила… — Она засмеялась. — Я расскажу вам мою маленькую тайну. Я была еще смешной девчонкой с косичкой; вы — гимназистом… И тогда я… мечтала о вас. Из гимназии я шла домой так, чтобы встретить вас. Видела издали вашу шинель, помните, такая светлая, и замирала, не могла посмотреть. А вы даже не замечали меня тогда… И сегодня… Помните, как вы прочли мне здесь Блока? Я сказала, что вы странно угадали, что мне хотелось услышать. Я прочла эти стихи днем… «душа, на последний путь вступая, безумно плачет о прошлых снах». Вот я вступаю на последний путь… нестрашный женский путь и прощаюсь с детскими снами, безоблачностью, покоем… Я ни о чем не жалею — пусть даже горе…

— Почему горе? — тихо спросил Глеб.

Мирра положила голову на плечо Глеба.

— А что даст нам любовь? То, о чем я говорила вам утром на острове, — сложно и страшно. Даже близкие встанут против нас, как злейшие враги. Разве вы не видели, как прощались с нами в Канцуровке… Уже вражда, уже ненависть.

— Я ничего не заметил… А что? — встревоженно спросил Глеб.

— А я заметила. Кавелина смотрела змеей. И другие… Это так ясно… «Жидовка» украла у них вас, сорвала лучший цветок. Разве не преступление?