Сильно мешала армии Франца Иосифа языковая неразбериха в ее рядах. В нескольких случаях солдаты из набранной в Богемии дивизии открывали огонь по однополчанам из соседней части, приняв их за врагов – что неудивительно, поскольку те говорили только на сербохорватском {771} . Константин Шнайдер повел разведывательный отряд навстречу русским и, встретив по дороге габсбургских гусар, пожелал обменяться с ними полученными сведениями {772} . К сожалению, ни один из всадников не говорил на тирольском диалекте немецкого – родном языке стрелков Шнайдера. Вечером 28 августа к позициям одной австрийской дивизии приблизился кавалерийский полк. Раздавшийся возглас «Казаки!» подхватила сотня голосов, и по невидимому в темноте врагу открыли отчаянную стрельбу. На следующее утро Шнайдер осмотрел территорию перед своими позициями и ужаснулся: «Лощина была завалена трупами… гусарами из нашего полка, застреленными не врагом, а нашей собственной пехотой. От этой невозможной картины я чуть не закричал» {773} . И снова к трагедии привело затруднение в коммуникации: немецкоговорящая пехота приняла непонятные выкрики гусар за русский язык.

Хуже всего пришлось мирным жителям, до которых не было дела ни той, ни другой стороне. Крытые соломой деревянные крестьянские избы поджигались без счета. «Видно только каменные основания да торчащие посередине печи, – писал Эдлер Хеффт. – Печные трубы стоят вдоль дорог, словно мрачные надгробия. Все деревья опалены страшными пожарами, листья пожухли» {774} . Во время отступления русские уничтожали железнодорожные станции и мосты, а поперек дорог валили деревья и рыли канавы, чтобы задержать австрийцев. В Сувалках слуга, испугавшись внезапных ружейных выстрелов, уронил супницу, которую нес к обеденному столу своего барина. Вскоре бежать пришлось и слугам, и господам. Военный корреспондент Степан Кондурушкин был удивлен неожиданной встречей за линией Люблинского фронта, когда его вдруг окликнули с крестьянской телеги возчик с женой. Возчик оказался старым знакомым корреспондента – помещиком и бывшим членом Государственной Думы, чье поместье спалили австрийцы. «Вот все, что осталось. Ищем пристанища», – безнадежно махнув на лежащие в телеге корзинку и складной стул, поведал погорелец {775} .

Ужасы, выпавшие на долю еврейского народа во Второй мировой, потомкам хорошо известны. О страданиях евреев в 1914 году – особенно от рук русских – известно куда меньше. В Галиции погибли сотни евреев, и еще больше потеряли все нажитое. Русские страдали патологической подозрительностью по отношению к лавочникам вообще и к евреям в частности. Джон Рид описывал польского еврея так: «Сутулый, тощий, в порыжевших туфлях и длинном засаленном лапсердаке, с жидкой бороденкой и отчаянными хитрыми глазками, укрывающийся от полиции, солдат и священников и глазеющий на крестьян, – затравленный народ, озлобленный вымогательствами и притеснениями» {776} .

В октябре жители варшавского многоквартирного дома донесли, что в здании собираются евреи-заговорщики, планирующие их «расчленить». Полицейское расследование показало, что на самом деле несчастные обсуждали, как перебраться через фронт на относительно безопасную немецкую территорию. Альфред Нокс писал 14 октября: «Ходят слухи, будто поймали еврея, который тащил в мешке немецкого офицера по мосту в Ивангороде. Повесили обоих» {777} . 20 евреев было убито казаками во время погрома в ноябре в занятом русскими Лемберге. В декабре были арестованы и брошены за решетку 64 варшавских еврея, якобы сговаривавшихся поднять цены путем спекуляции. Весь товар был конфискован.

Помимо евреев, которым во время войны в Восточной Европе приходилось все туже и туже, были и другие невинно притесняемые, которым доставалось не меньше. В империи Габсбургов к национальным меньшинствам относились хронически подозрительно. В укрепленном городе Перемышль австрийская армия выпустила достойный Третьего рейха эдикт, провозглашавший, что «лишь крайне суровые и безжалостные меры помогут… задавить ростки диверсионной деятельности у населения». Русинов [26] считали пособниками русских. 16 сентября на группу из 45 задержанных, которых военная полиция вела через город, набросилась толпа с криками: «Повесить предателей!» Отряд венгерского ландвера, услышав шум, схватил задержанных на Боцианштрассе и зарубил саблями всех, кроме четырех человек {778} .

Конрад, узнав об отступлении русских, исполнился самодовольства. Продвигаясь вслед за ними на польскую территорию, его авангард далеко оторвался от путей снабжения, и начался привычный габсбургский сумбур. Колонны конной артиллерии лезли вперед пехоты. Из-за противоречивых приказов и контрприказов некоторые части ходили кругами. В отличие от Франции с ее почти непрерывными линиями фронта, на бескрайних просторах востока части терялись иногда на несколько дней, а о местонахождении противника можно было разве что догадываться. Зачастую дневное довольствие не успевали подвезти уставшим войскам до наступления темноты. Штабной офицер Теодор Риттер Цейнек с негодованием отзывался о kinderkrankheiten – «болезнях роста», – аукнувшихся кавалерии серьезными потерями: кавалеристы с глупой беспечностью лихо выскакивали навстречу противнику, как делали их деды в середине XIX века {779} . Аэропланы были редкостью у обеих воюющих сторон, и недостаточная рекогносцировка вызвала с 28 по 30 августа очередную серию столкновений, которая обернулась для армий Иванова потерей сотни орудий и 20 000 пленных.

В числе пленных оказался и Иван Кузнецов. Его с товарищами (не говоря уже об офицерах) повергала в замешательство эта вынужденная беготня туда-сюда по приграничной территории {780} . В конце августа они отступили к селению, где большая группа мобилизованных гражданских рыла траншеи. На ночь войска устроились в них, а на заре получили приказ отступить еще дальше. Однако стоило им приблизиться к деревне, как прискакал полковник на коне и прокричал, что они должны вернуться в траншеи.

Начался хаос. «Солдаты разных рот и взводов перемешались между собой. Офицеры выкликали своих». Врассыпную они отошли назад к траншеям, где их тут же обошел с флангов австрийский авангард. Сотни российских солдат, кружа в беспорядке, крича и стреляя в воздух, искали свои роты – в большинстве случаев напрасно. Разорвавшийся рядом с Кузнецовым снаряд подбросил его в воздух и лишил сознания. Очнулся он в тишине – и уже в плену. К нему обращались на польском: “Dobje pane bude, dobje!” «Я не понимал, что они говорят, – писал Кузнецов, – но после выяснил. “С вами все будет в порядке, пан, все будет хорошо!”». Однако сотням его соотечественников повезло меньше. Когда Кузнецова сажали в телегу, чтобы отвезти в тыл, он видел лежащих повсюду убитых и раненых.