Шрифт:
Куда ни поедет Михаил Юрьевич, откуда ни вернется – ждет его Елизавета Алексеевна, и в глазах ее все тот же вопрос: когда хоть остаточные годы удастся пожить ей без разлуки с внуком, без вечных тревог, слез и хлопот?..
– Я, Мишенька, опять в хлопоты пущусь, – говорит старуха, – добьюсь своего.
– Повремените, бабушка, – отвечает поэт, – для меня, бабушка, повремените… Авось, когда пройдет время, отпустят в отставку.
– В отставку! – в горестном недоумении вздыхает Елизавета Алексеевна. – Этакий-то молодец, да в отставку!
– Я ведь не от жизни в отставку прошусь. Вот издавать бы мне журнал…
– Ахти мне! – бабушка крестится. – Опять новое горе сулишь! Неужто не понимаешь, что в писаниях твоих вся беда?
– А вот и нет! Сами знаете, о сочинениях моих не было ни слова.
– А коли молчат, то, может быть, еще хуже о тебе думают.
– Думать, бабушка, мы с вами самому графу Бенкендорфу запретить не можем… Ждите меня вечером, тогда об отставке поговорим. Я на Кавказе службой займусь, а вы здесь в свое время похлопочете – вот и будем мы наконец неразлучно вместе.
– А как у тебя со Щербатовой-то, греховодник?
– Мария Алексеевна уехала в Москву, к родным. Вот и все, бабушка, что могу вам о ней сказать.
– А коли поедешь в Москву, опять ваш роман начнется.
– Нет, пути наши разошлись.
– Так ведь в Москве твоя прежняя зазноба пребывает!
Лермонтов не ответил. Варенька Лопухина-Бахметева, точно, жила с мужем в Москве, но увидит ли он ее, сам не знал. Муж не спускал с нее глаз, и свидания с поэтом были ей запрещены. Да и захочет ли этого свидания Варенька, бог знает! Может быть, и вовсе не нужно ей это мучительное свидание.
Ничего не ответил бабушке поэт. Шли последние сборы в дорогу.
У подъезда стояла тройка. Уже вынесли последний багаж… Настала самая тяжкая минута прощания с бабушкой. Едва вырвавшись из ее объятий, еще слыша ее благословения, Михаил Юрьевич сбежал вниз. Сел и приказал ехать к Карамзиным.
У Карамзиных его ждали. Был кое-кто из знакомых. Тут, на прощание, он прочел свои новые стихи:
Тучки небесные, вечные странники!Степью лазурною, цепью жемчужноюМчитесь вы, будто как я же, изгнанники,С милого севера в сторону южную.Порт стоял у двери, по-весеннему настежь раскрытой на балкон. Он читал медленно, словно задумавшись. Кое-кому из чувствительных посетительниц салона Карамзиных показалось, что на глазах у Михаила Юрьевича выступили слезы. Так часто видят люди то, что им только видится. Но большие, темные глаза поэта были сухи. И голос был тверд. Глядя на плывущие облака, Лермонтов заключил стихи:
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…Чужды вам страсти и чужды страдания;Вечно холодные, вечно свободные,Нет у вас родины, нет вам изгнания.У него, поэта, родина была, и он любил ее со всей страстью. Но у него пытались родину отнять…
Под балконом ждала нетерпеливая тройка. Отзвучали последние приветствия. Лермонтов сбежал вниз.
– Трогай!
Застоявшиеся кони с ходу взяли путь на Московскую заставу. Потом пошли поля. Вечером, совсем поздно, зажглись дрожащие огоньки в неведомых деревнях. Не в первый раз совершал он этот путь – путешествие из Петербурга в Москву. В ночном безмолвии только колокольчик под дугой коренника звенел знакомой дорожной песней. Пробегут мимо печальные березы или глянет равнодушно слепая придорожная изба. Погасли последние огоньки. Спит, натрудившись, народ-пахарь.
Русь! Русь! Живут в тебе потомки Степана Разина и Емельяна Пугачева, живут герои Бородина… Доколе же будет тяготеть над тобой вечное рабство? Страшно, что страдают люди, а еще страшнее, что многие живут, не сознавая этого… Но так ли это? В прошлом году полыхнул мужичий гнев в десятках губерний. Поднялась грозная волна и, до времени, опять спала… А едва спала, в Петербурге даже слухи о Секретном комитете, созданном для постепенного облегчения участи крестьян, совсем замолкли…
– Ну, подтянись, ямщик!
Громче подхватил бесконечную песню колокольчик под дугой, и тройка, ныряя по непролазным лужам, исчезла в ночной вешней темноте.
Глава пятая
В типографии печаталась майская книжка «Отечественных записок». Андрей Александрович Краевский недосыпал ночей, не выходил из кабинета. Казачок его то и дело летал с записками к Белинскому.
«Любезнейший Виссарион Григорьевич, убедительно прошу…»
«Всепочтеннейший Виссарион Григорьевич, еще раз вынужден напомнить…»