И попросту вытряхнул Гавела из одежды, в постель засунул и подушечку поправил. Одеялом укрыл по самые глаза.

— Отдыхай. Завтра у нас с тобой непростой день будет.

Гавел послушно закрыл глаза. Что бы ни было завтра, до него еще дожить предстояло…

…Евдокию украли прямо у старых конюшен.

Глупо получилось.

Да она и не занята на съемках, и вообще пребывает в статусе весьма сомнительном, и всякий раз, когда ловит на себе взгляд Клементины, об этой неопределенности вспоминает и смущается, но смущение Евдокия преодолевает.

И намеков, что, дескать, ей бы иное занятие найти, к примеру, в парке прогуляться, не слышит… прогуляется, потом, когда вся эта мутная история с зеркалами и призраками разрешится, а пока Евдокия будет за сестрицею приглядывать.

А то больно осмелела эта сестрица.

До конюшен Евдокия дошла. Перехватили на входе, мальчишка подлетел, сунул записочку, что, мол, ждут Евдокию с очень важной информацией по одной интересующей ее персоне. Кто сунул? А дядька какой-то… Какой? Обыкновенный.

В общем, испугаться она не испугалась.

И любопытство неуместное проявила, понадеявшись на револьвер, с которым не расставалась… оно, конечно, револьвер — всегда аргумент веский, но тот, кто похищение затеял, оказался личностью продуманной.

До револьвера Дусе дотянуться не дали.

Стоило за конюшни завернуть, на старый каретный двор, который после перестройки так и остался каретным двором, но уже подновленным, как Евдокию окликнули.

Она и обернулась.

А в следующий миг в лицо вдруг дыхнули белой ванильной пылью. Евдокия чихнула… и голова вдруг кругом пошла. Ноги сделались мягкими, и Евдокия упала бы, но не позволили, подхватили на руки, захлопотали… она понимала, что ее похищают, но ничего-то не была способна сделать.

Евдокия видела черный экипаж самого обыкновенного виду, подобных на каретном дворе было несколько. Видела четверик лошадей и человека в ливрее, дверцы распахнувшего.

Хотела закричать, но губы онемели.

Ее бережно уложили на диванчик и прикрыли плащом.

— Так оно лучше будет, панночка Евдокия, — раздался смутно знакомый голос. — А то больно вы прыткая.

В экипаже пахло все той же ванилью. Или это Евдокия просто утратила способность иные запахи различать? Она закрыла глаза, велев себе успокоиться и досчитать до десяти.

— Не притворяйтесь спящей, панночка Евдокия. — Ее легонько шлепнули по щеке, и удар этот несильный, но весьма обидный Евдокия ощутила. — Я точно знаю, что пыльца болотной лилии лишает человека сил, но не разума. Вы пребываете в ясном сознании… достаточно ясном, чтобы Ирженин камень не потемнел.

Ирженин камень? Значит, везут в храм.

Зачем?

Ясно зачем… жениться будут. Евдокия вспомнила первое похищение и того неудачливого похитителя, который остался лежать на мостовой. Он, помнится, тоже о женитьбе говорил…

— Удивлены? — Евдокию рывком подняли. — Мне кажется, так нам удобней будет разговаривать. Ах да, вы говорить неспособны, но это ненадолго… погодите минут десять…

Замолчал.

И пальцем отодвинул шторку, впуская какой-то чересчур уж яркий дневной свет. Евдокия зажмурилась и застонала: больно.

— Хорошее средство. Жаль, что дорогое. Но для вас, панночка Евдокия, мне ничего не жаль. Выпейте. — Флягу прижали к губам и наклонили. Евдокии пришлось глотать горький травяной отвар, чтобы не захлебнуться.

Но как ни странно, полегчало.

— В-вы… в-вам…

— Видите, говорить уже способны.

Губы онемевшие, язык тяжелый, распухший, еще немного, и Евдокия им подавится. Она трогает этим чужим языком зубы и щеки, но прикосновений не ощущает. Руки бессильны. И ноги ватные. И сама она словно кукла, мокрой шерстью набитая.

— Если… вы думаете… что вам… — говорить тяжело, но Евдокия говорит и пытается пальцами шевелить, кровь разгоняя.

— Сойдет с рук? — подсказал пан Острожский. — Конечно, сойдет. Вы, панночка Евдокия, при всем моем уважении, в некоторых вопросах на удивление наивны. Когда брак будет заключен, я получу полное право распоряжаться как вашим имуществом, так и вами…

Он выглядел весьма довольным собой.

Мерзкий человек.

Не зря он Евдокии с первого взгляда не понравился.

А выглядит почти порядочным. Одет по моде: полосатые штаны, до того узкие, что еще немного — и лопнут, полосатый жилет, из кармана которого свисает толстая цепочка с дюжиной брелоков, широкий пиджак с чрезмерно длинными рукавами, вновь же полосатый. На ногах — узконосые белые штиблеты. На голове, прикрывая раннюю плешь, которой пан Острожский несколько стеснялся, шляпа с узким шнурочком.