Он ударил кулаком по столу и продолжал:

— Дело проиграно, деньги пропали, я искалечен, остался нищим! И ко всей нашей нищете я нахожу здесь ребенка! Отчего ты не сделала так, как я тебе приказал?

— Потому что я не могла!

— Ты не могла отдать его на воспитание в приют?

— Жаль отдавать ребенка, ведь я сама его выкормила.

— Но ведь это не твой ребенок.

— Так что ж? Я люблю его, как родного.

— Сколько ему лет?

— Восемь.

— Так он в восемь лет попадет туда, куда попал бы раньше. Только и всего.

— Но, Жером, ты этого не сделаешь!

— Но разве мы в состоянии его содержать? Наступила минута молчания, и я мог перевести дух.

От волнения у меня сжималось горло, я чуть не задыхался. Вскоре матушка Барберен сказала:

— Как ты изменился в Париже! Прежде ты рассуждал иначе.

— Может быть. Но Париж меня искалечил. Как мы теперь будем жить? Денег нет! Корова продана! Самим есть нечего, где же нам прокормить еще чужого ребенка?

— Он — мой!

— Не твой и не мой. Это не крестьянский ребенок. Я смотрел на него во время ужина. Он нежен и слаб, ручки и ножки жидкие. Какой же он работник с такими плечами! Он вполне городской ребенок, а городские дети нам не нужны.

— Но он такой славный и умный мальчик. И сердце у него доброе. Он будет работать на нас.

— А до тех пор нам придется работать на него, а я не могу работать!

— Но если найдутся его родители, что ты им скажешь?

— Его родители! Да где его родители? Давно бы нашли они его в течение восьми лет. Правда, он был завернут в прекрасные пеленки с кружевами, но из этого не следует, что родители станут его разыскивать. Они, вероятно, умерли.

— А если они живы? Если они спросят нас о нем? Я уверена, что они отыщутся!

— Ну, что ж, мы пошлем их в приют. Но полно болтать! Надоели мне эти разговоры. Завтра же я отведу его к мэру. Сейчас я пойду проведать соседа Франсуа и через час вернусь.

Дверь открылась и снова заперлась. Он ушел. Тогда я быстро вскочил с кровати и стал звать матушку.

— Матушка!

Она подбежала ко мне.

— Неужели ты отдашь меня в приют?

— Нет, милый Рене, нет!

Она нежно обняла меня и приласкала. Эта ласка успокоила меня, и я перестал плакать.

— Ты, верно, не спал? — спросила она меня ласково.

— Я не виноват.

— Но я тебя и не браню. Ты слышал все, что говорил Жером?

— Да, слышал.

— Мне давно следовало бы сообщить тебе истину, — сказала она, — но ты был так мал, что я не могла сказать тебе это. Твоей матери, бедняжка, — ты это слышал, — мы не знаем. Жива ли она, или умерла — никто ничего не знает. Однажды утром, в Париже, когда Жером шел на работу и проходил по широкой, усаженной деревьями улице, он услыхал детский плач. Плач раздавался у ворот сада. Жером подошел к воротам и увидел на земле ребенка. Жером был в большом затруднении, потому что ребенок кричал изо всех сил. Подоспели другие рабочие и посоветовали снести найденыша в полицейский участок. Ребенок не переставал плакать. Рабочие решили, что он плачет от голода и позвали соседку, чтобы та дала ему грудь. Он сосал с жадностью. Потом его раздели. Это был мальчик шести месяцев, здоровый и крупный. Полицейский объяснил, что это, вероятно, украденный и брошенный ребенок. Стали толковать, что с ним делать. Полицейский сказал, что придется отправить его в какой-нибудь приют-ясли, если никто из присутствующих не согласится взять его к себе на воспитание. Тогда Жером сказал, что он берет найденыша. У меня как раз в это время был мальчик такого же возраста, так что мне нетрудно было кормить обоих. И вот я стала твоей матерью. Через три месяца я потеряла своего сына и привязалась к тебе еще сильнее. Я совсем забыла, что ты не мой сын. И только теперь, когда нас постигла нищета, пришлось вспомнить о том, что ты приемыш.

— О, только не отдавай меня в приют! — воскликнул я, уцепившись за нее.

— Нет, дитя мое, я тебя туда не отдам. Я устрою это. Жером не злой человек. Но обещай мне заснуть сейчас же. Ты должен спать, когда он вернется.

Она обняла меня и повернула к стене.

Я хотел заснуть, но был слишком встревожен, чтобы найти покой и сон. Кто моя мать? Где она? Что такое приют? Должно быть, нечто ужасное, потому что при одной мысли о нем у меня стучали зубы.

Я спал тревожно и, проснувшись, ощупал свою постель, чтобы убедиться, что я еще дома.

Однако, в полдень Барберен велел мне надеть фуражку и итти за ним. Я с испугом посмотрел на матушку Барберен, но она быстро посмотрела на меня и кивнула головой, чтобы я повиновался.

От нашего дома до деревни довольно далеко, приходится итти не меньше часа. И за все это время Барберен не сказал мне ни слова. Он шел, прихрамывая, и иногда оборачивался, чтобы посмотреть, иду ли я за ним.

Так мы пришли в деревню. Когда мы проходили мимо трактира, какой-то человек, стоявший у двери, позвал Барберена. Барберен подошел к хозяину, а я сел около печки и огляделся кругом. Напротив меня сидел высокий старик с седой бородой, очень странно одетый. На его длинных, спускавшихся на плечи волосах была высокая серая шляпа с зелеными и красными перьями. Куртка из овчины, стянутая на талии поясом, была с бархатными рукавами, которые, должно быть, были когда-то голубыми. Длинные шерстяные чулки доходили ему до колен и были обвязаны красными тесемками. Старик сидел неподвижно, облокотившись на стол. Около его стула лежали три собаки, тоже не шевелясь: белый пудель, маленькая серая собачка с доброй мордочкой и черный пудель. На белом пуделе была старая полицейская фуражка, которая придерживалась под подбородком ремешком.