Набирая скорость, бронепоезд шел в сторону Царицына. Громыхали на стыках рельсов тяжелые колеса. Дундич, откинув щит смотровой щели, подставил разгоряченное лицо струе студеного ветра. Глядя на проплывающие верхушки деревьев заградительной полосы, на звездное небо, прижавшееся к самой земле, он в который раз укорял себя за то, что побоялся взять Марийку, когда полк уходил из хутора. Она была готова идти за ним хоть на край света. Но, глядя на ее юное заплаканное лицо, Иван Антонович почему-то вдруг представил любимую девушку нелепо убитой в каком-нибудь бою. Ведь она не только не умела владеть оружием, она даже боялась взять в руки наган или шашку. «Зачем мне наган? — смеясь, отвечала Мария на его предложение учиться стрелять. — Ведь у меня есть ты, моя самая лучшая защита». Эти слова сегодня звучали в его ушах горьким укором, насмешкой. Какой ненадежной оказалась его защита!

С той первой встречи в хуторской школе он уже не мог представить свою дальнейшую жизнь без Марии, Маняши. И вообще он тогда впервые ощутил полноту земного счастья. Теперь у него было все — боевые друзья, отличные кони, прекрасная шашка, подаренная самим Калининым, была первая большая любовь. В сущности, оказалось, не так уж много надо человеку, чтобы быть счастливым. Вечерами они уходили в левады, расстилали видавшую виды бурку и, сидя близко друг к другу, рассказывали о своем прошлом, мечтали о будущем. Восторженно, как мальчишка, он говорил ей о своей матери, сестре, о том, как красиво у них в деревне весной. После победы он непременно повезет ее в Сербию, покажет матери. Та примет ее, полюбит. Он знает свою мать, как самого себя. Мария верила каждому слову любимого. Не смущаясь, жарко обнимала Ивана, целовала жесткий подбородок, ясные лукавые глаза. И на первое же предложение стать его женой, не колеблясь, дала согласие.

Они тихо вошли в летнюю кухню, где Анна Григорьевна стряпала нехитрый ужин, и Иван Антонович попросил руки ее дочери. Мать растерянно и даже испуганно посмотрела на них, возбужденных, счастливых. Она радовалась за дочь, но чувство суеверного страха оказалось сильнее материнской любви. Анна Григорьевна тотчас представила мужа, выражение его лица. Нет, не даст он родительского благословения дочери. А если она весь грех возьмет на свою душу, что он сделает с ней по возвращении? И мать, обливаясь слезами, попросила их повременить со свадьбой до возвращения отца, пусть он сам решает.

— Мама, мама! — сокрушенно вздохнула Мария. — Разве ты не знаешь, как он решит? Что же ты счастье мое разбиваешь!

И вышла, увлекая за собой ошарашенного Дундича. До сих пор ему казалось, что Анна Григорьевна благосклонно относится к его ухаживаниям за Марией, что он нравится будущей теще, недаром же она старалась положить ему в тарелку лучший кусок. А на поверку выходит — ею руководит не симпатия, а страх.

Утром, к удивлению Дундича, мать извинилась перед ним и пообещала:

— Как в мае исполнится ей осьмнадцать, так возьму грех на свою душу. А пока понесите уж крест…

Но в марте они ушли в знаменитый рейд по тылам мамонтовцев и вот только теперь возвращаются к этому маленькому, но бесконечно дорогому хутору в Задонье. Да и что это за возвращение! Разве о таком мечтал Дундич? Может, он уже опоздал. Может, она сломилась. А ведь насильно мил не будешь.

«Сам виноват, сам виноват», — стучало в его тяжелой голове.

Чувствуя состояние своего командира, Шпитальный подсел к нему и успокоительно сказал:

— Не терзайся, Иван Антонович, успеем.

И тотчас колеса веселее стали отстукивать это обнадеживающее «успеем, успеем». И эта надежда возрастала и крепла по мере того, как бронепоезд, минуя разъезды и полустанки, прошел без единого выстрела длинный перегон до станции Арчеда. Так же, не сбавляя скорости, провел машинист свой паровоз и второй отрезок до станции Лог. Здесь тоже красных встретило гробовое молчание и жуткая настороженность.

На ближайшем переезде приказал Дундич своим бойцам взять на прицел косогор и дорогу на Колдаиров, а сам с ординарцем вывел коней и поскакал в хутор.

На околице возле древнего ветряка спросил мельника:

— Много в хуторе кадетов?

Старик посмотрел на Дундича, узнал его и засмеялся:

— Как прослышали на станции, что ты едешь, деру дали в Белуженский, должно, за подмогой.

Галопом пустили коней Дундич и Шпитальный. Въехали на просторный двор Самариных. Иван Антонович вбежал в дом, увидел Марию, перевел дух, точно кремнистый жернов свалил со спины.

Еще бы! Успел-таки. Вот она — живая, невредимая, такая милая, дорогая, которую он теперь ни на шаг от себя не отпустит. Пусть ее мать трупом ляжет на пороге, пусть мир перевернется, но она будет его! Хватит для них испытаний. Она смотрит на него так же завороженно, как там, в школе, при первой встрече. Как он мог подумать, что она согласится выйти замуж за кого-то еще, кроме него!

Словно не было бессонной ночи, словно не висел груз горечи на душе. Стало легко и радостно. Но вдруг кольнула сердце тревожная мысль.

— Где раненые?

Анна Григорьевна ответила за Марию:

— Третьего дня увезли в И ловлю. Там, гутарят, порешили.

Долго стоял Дундич молча, наливаясь гневом, потом протянул руку к Марии и сказал властно:

— Собирайся!

Она с первой минуты его появления только и ждала этого слова. Рванулась в горницу и уже через минуту появилась оттуда с узелком, говоря с придыханием, глотая слезы: