Из-за героического осеннего похудения я оставалась стройна, однако на всякий случай решила связать себе обширный свитер из множества разноцветных нитей. Связала, сдала сессию, а в феврале отправилась на телевидение, в нашем плане обучения обязательно фигурировали всякие-разные практики (в театре, на радио, на ТВ). Мне досталась Учебная редакция, где мне поручили написать сценарий учебного фильма о первобытном искусстве.

Под это дело грянул лютый токсикоз, так что, выписывая в библиотеке Академии наук книги по первобытному искусству, я корчилась в муках и поминутно бегала в клозет. До сих пор бесконечно трогательные изображения нарисованных на стенах пещер первобытных быков и лошадей вызывают у меня приступы дикой тошноты.

Однако сценарий я сочинила бойкий, с выдумкой – он был реализован (конечно, с большими потерями), и я долгое время затем то и дело ловила огрызки своего творчества в программах в Бозе почившего ныне Учебного канала в Бозе почившего ленинградского телевидения в Бозе почившего города Ленинграда…

Когда я позвонила Рыжику со своими новостями, он на меня наорал, что, конечно, не повысило его шансы на Царствие Небесное, в которое он, думаю, и не попадёт, пока я его не прощу. Простить? – извините, не Иисус я Христос. На всё, господа, есть манера – и вполне возможно построить свою жизнь по своим желаниям, не обижая других людей, придумав неоскорбительную форму и общения с ними, и отказа от такого общения.

Ведь связь наша не являлась случайной и одноразовой, были отношения, была, так сказать, история, так что следовало – если не покидать поле обычной человеческой порядочности – немного потрудиться в диалоге.

Мы всё-таки встретились, в феврале, у него на Гороховой, как раз на фоне сценария о первобытном искусстве и в разгар токсикоза.

– Ну, как оно? – спросил Рыжик сочувственно.

Я жестами показала, что несладко.

– Не знаю, что это за всплеск такой моей активности, – обескураженно-самодовольно улыбнулся Евгений Идельевич, – но я получил за последнее время три заявления о беременности. Ребёнок… Я, конечно, не останусь равнодушным к факту его существования, но ты же на четвёртом курсе, тебе надо учиться. Пропадёшь ты… И потом, женщина – это цветок, ей надо хоть раз да расцвести. Подумай…

Я смотрела на него и понимала, что всё бесполезно. Ничего не объяснишь, и надо уходить. Разве заставишь человека быть мужчиной, если он и не представляет себе, что это такое? Всё уже и так треснуло, когда я прочла его дневники, но я героически сопротивлялась собственному разочарованию, я хотела любить. Переживание чувств к настоящему живому человеку, с которым можно соединиться во плоти, приносило не сравнимое ни с чем блаженство. Но теперь речь велась о моём человеческом достоинстве.

Плакать и цепляться за чужого мужчину я не имела права. Похоже, что в этом мире было вообще туговато с правами для меня. Ну, завязать хлебца в узелочек и идти себе, идти…

Когда живот заметно округлился и был ясен даже в широком чёрном платье, которое я носила поздней весной, Евгений Соломонович душевно поговорил со мной в аудитории, после занятий. Он совершенно одобрил мой выбор. "Непонятно, откуда такая мудрость в столь юном возрасте!" – ласково сказал Учитель. И прибавил что-то совсем мне непонятное – дескать, конечно, ты благородный человек, не станешь хитрить и применять всякие подлые методы.

Он, наверное, имел в виду гипотетические письма в партком и деканат, а также возбуждение общественной нетерпимости с целью вступления таким вот образом в законный брак с отцом ребёнка. Но при чём тут благородство? Я ничего такого элементарно не имела в голове, не знала подобных способов борьбы за жизнь. Заставить жениться – это что-то чудовищное. Изначальный курс на будущий гарантированный ад. Какое нужно благородство, чтобы отказаться от идеи совместной жизни с не любящим тебя, равнодушным, чужим и, расставим уж все точки над "ё", не слишком порядочным человеком?

Конечно, у меня были порывы простительного женского идиотизма. Помню, что я как-то зашла к Рыжику в начале лета, когда он собирался уезжать в стройотряд на заработки. Он жил с Мормышкой, но в тот момент её дома не было. Зачем пришла, вот спроси меня, не знаю.

Он подарил мне образок Божьей матери, взял адрес, чтобы написать письмо (действительно, одно написал), и сказал, что хочет заработать денег на северах, а потом отправиться на юг и отдохнуть на эту выручку. Понятно, что с Мормышкой. Она уже от него не отлипала.

Закончив бессмысленный визит, я вышла на Гороховую улицу, прислонилась к водосточной трубе, и слёзы хлынули на моё жалкое безразмерное платье горчичного цвета в нелепых розовых цветах, купленное за двенадцать рублей в комиссионке. Слёзы текли по мне, как грозовая вода по водостоку…

Знаем и мы, что такое отчаяние.

Тем временем в обществе нарастало дружелюбное сочувствие к моему положению. Положительный бородач, председатель нашего профкома Володя Третьяков, без всякой моей просьбы вручил мне бесплатную путёвку в дом отдыха под Лугой (Толмачёво). В июле, в пору черники и грибов (бабушка к тому времени сильно сдала, и дачу мы в то лето не снимали).

Я прожила двадцать один день абсолютно одна (окружённая отдыхающими), вдохновенно поглощая любимую чернику и созерцая в окрестностях дивные пруды с белыми лилиями.

А в августе мама, воспринявшая известие о моей беременности как-то удивительно спокойно и даже с радостью, по своей линии раздобыла путёвку на базу отдыха ЛИИЖТа (Института инженеров железнодорожного транспорта) – в суровых болотистых лесах за Вырицей. База отдыха – то были хилые деревянные домишки, без отопления, многокомнатные, с общей кухней. Там я тоже пребывала в одиночестве, каждый день отправляясь в лес и принося оттуда корзину разногрибья. В ту пору я увлекалась книгами о травах и грибах, выяснила, что многие их виды нами несправедливо трактуются как несъедобные, будучи отлично пригодными в пищу, – и по картинкам в книжках искала и реабилитировала подобные грибы. Собранные же травы, зверобой, мяту, душицу, тысячелистник и ромашку аптечную, сушила на веревочках в своей комнатке. Прекрасный запах, духи природы!