— Ненадёжная безопасность, диктатор… Подсудимых, стало быть, судят не за мысли, а за действия? За то, что шепотком произнесённые проклятья вызвали ярость в юнцах, а юность всегда предпочитает действия, а не пересуды. Я верно излагаю вашу позицию?

— Абсолютно. Добавлю только, что сила зловредного шёпота определяется тем, что шептали они, а не другие. Их мнению придавалось слишком большое значение.

— Отлично! Итак, их судят не за слова, а за тот правительственный ореол, какой они ещё сохранили и какой придавал особое значение их речам? Других бы за такие поступки не судили?

— Другие такими словами не подняли бы трёх юнцов на убийство.

— И это принимаю. Теперь скажите мне, что важней для политики — прошлое, настоящее или будущее? Политик ведь не историк, углублённый в былое, не фотограф, фиксирующий одно настоящее, политик что-то конструирует, добивается чего-то, что пока ещё в будущем.

— Вы сами ответили на свой вопрос. Хороший политик ставит себе цели на завтра или дальше того. Он создаёт будущее, а не консервирует настоящее.

— Гамов, вы хороший политик?

— Надеюсь на это. Окончательный ответ даст история.

— Итак, вы признаёте, Гамов, что ваша основная задача — конструировать будущее. Прошлое — для архивариусов и историков. А теперь поглядите на обвиняемых. Они ведь полностью в прошлом, которое вас уже не тревожит.

— Эти люди существуют сегодня, Фагуста…

— Существуют, но как? Ещё раз прошу — вглядитесь в эти призрачные лики давно погибшей империи, — Фагуста властным жестом обвёл скамью подсудимых. Операторы Исиро переводили стереоглаз с одного подсудимого на другого. Не знаю, от презрительных ли слов Фагусты или от духовного и физического истощения, но их тусклые лица совсем погасли — жалкие старики уныло опускали глаза перед миллионами зрителей. Только капитан Комлин да Анна Курсай выглядели пристойно, её мрачная красота перед стереоглазом стала ещё более впечатляющей, я невольно залюбовался. Фагуста с силой продолжал: — Что ждало бы этих людей в будущем вольном их бытии, в том будущем, которое вы конструируете и в котором они тоже могли бы быть? Да ничего их там не ждёт! Они не для будущего, эти обломки, эти силуэты прошлого. И болтовня их уже никого не поднимет на бунт, и сами они ни на что не способны, кроме как тускло доживать свой век. А ведь вы собираетесь их казнить! Как вы оправдаете такое логическое противоречие, такую политическую несообразность, диктатор Латании?

— Вы отличный софист, Фагуста, — сказал Гамов, улыбаясь. Он с явным удовольствием слушал речь Фагусты, из защитительной вдруг ставшей обвинительной. — Вы фехтуете словом, как шпагой.

— Ваш ученик, диктатор! Но вы не ответили на мой вопрос — зачем в конструируемом вами будущем нужна казнь этих людей, провинившихся в прошлом?

— Почему казнь? Возможны и не такие страшные наказания.

— Не для Гонсалеса! Председатель Чёрного суда знает одно воздаяние — смерть. Правда, он варьирует формы смерти — простое отнятие жизни, с мучениями, с унижением…

— В важных случаях он представляет приговор на утверждение мне. Будем считать этот случай важным.

— Вы утвердите его смертный приговор?

— Он ещё не вынес его, рано говорить об утверждении или отмене.

— Гамов! Отвечайте со всей прямотой, которой вы так часто поражали не одного меня. Вы утвердите смертный приговор, вынесенный Гонсалесом этим несчастным людям?

Гамов молчал и улыбался. Он, казалось, любовался Фагустой. Тот и вправду представлял собой в эту минуту занимательное зрелище — огромный, лохматый, он вздыбился над невысокой трибуной, выбросил вперёд мощные ручищи — очень впечатляющая ораторская поза. Но я смотрел не на Фагусту, даже не на Гамова, а на Гонсалеса. Такого Гонсалеса я ещё не знал. Он смеялся. Он откинулся в кресле и молчаливо хохотал. Его приводила в восторг перепалка между Гамовым и Фагустой. И он ничем не показывал, что оскорблён выпадами против него самого.

— Вы не отвечаете, диктатор! — мощно прогремел Фагуста.

— Получайте ответ! Я отменю смертный приговор обвиняемым. Ни один не будет казнён. Вас это устраивает?

— Вполне. И подсудимых ещё больше, чем меня. — Фагуста ещё не кончил борьбу за жизнь обвиняемых. — У меня появились новые вопросы — и на этот раз к председателю Чёрного суда. Уважаемый Гонсалес, вам не кажется, что дальнейшее судебное заседание будет смахивать скорее на спектакль, чем на дело? Вы будете ещё допрашивать, выяснять, потом вынесете суровый приговор, а диктатор все ваши постановления перечеркнёт. Так зачем тратить попусту время? Может, сразу отпустить всех обвиняемых?

— Вы правы, Фагуста, — ответил Гонсалес. — Раз диктатор не утвердит смертного приговора, а я, вы и в этом правы, иного бы не вынес, то незачем продолжать судебное следствие. Но есть одно затруднение. Вы утверждали, что обвиняемые — фигуры прошлого и уже не могут быть опасны. Но это не может относиться к тем двум, — он показал на Конрада Комлина и Анну Курсай. — Как же быть с ними? Можете ли гарантировать, что они снова не схватятся за импульсаторы? Против нас, а не против наших врагов, уважаемый Фагуста.

— Спросите их, — посоветовал Фагуста.

— Капитан Комлин, как собираетесь строить будущую жизнь? — обратился Гонсалес к племяннику маршала.

Тот встал, но не сразу нашёл нужные слова — по всему, и помыслить не мог, что события обернутся так странно. Он ожидал казни, и от недавней решимости стать мучеником за идею не осталось и следа.

— Не знаю… Уже сказал — не раскаиваюсь и не жду снисхождения… Нет, пожалуй, немного раскаиваюсь… Может быть, мы очень ошиблись, что так опрометчиво… Не знаю… Нет, не могу ответить.