— Мы надеемся, что враги погодят с наступлением до ответа на «Декларацию о мире», но если они начнут раннее наступление, чтобы воздействовать на настроение людей, идущих к урнам?

— Аментола — не глупец. Латаны — народ мужественный, гордый, ценят достоинство своей страны. Наступление до референдума вызовет возмущение. Зачем это врагу? И ведь есть возможность, что население Латании добровольно осудит нас и признает неизбежность нашего поражения. В этом случае Кортезия вообще обойдётся без сражений. Практичные кортезы не будут тратить больших средств там, где можно обойтись малыми. Я опроверг ваши удивления и сомнения?

— Не все. Вы поставили народу четыре вопроса. Мы получим четыре ответа. И они могут оказаться очень разными. На одни большинство ответят «нет», а в других в большинстве могут быть «да». Говорю о вас лично. Что, если на один этот вопрос народ ответит «да»? Вы правитель суровый, Гамов, это не всем нравится. Благополучием родины не пожертвуют, навесить на себя позорную кличку «агрессор» мало кто осмелится. Но почему не пожертвовать одним человеком, если это облегчит замирение? Вы пошли на страшный риск, поставив на референдуме вопрос о себе!

— Больше половины населения проголосует за меня.

— Гамов! Больше половины — это мало! Вы не наследный монарх, даже не Маруцзян, ставший президентом волей большинства на выборах. Маруцзян сказал о нас: «Узурпаторы!» Вы захватили власть, не спрашивая ни у кого, правите жёстко. Ваша власть имеет силу, если вас поддерживает не менее трёх четвертей народа. А если он откажет вам в таком доверии?

Гамов менялся в лице. Павел точно охарактеризовал его состояние — восторженность. Я бы ещё добавил — умиление. Он впал в умилённую восторженность. Он чем-то в себе восторгался, чему-то умилялся — и даже растрогался от умиления своей восторженностью. Глаза его влажно светились, на щеках выступила краска. Всё это было так невероятно, что я не поверил бы своим глазам, если бы не знал, что глаза мои всегда видят верно.

— Вы правы. Половина голосов — катастрофа. Это ещё годилось бы для Маруцзяна, для Аментолы, для Вилькомира Торбы… Их правление — заполнение промежутка истории. Моё правление — перемена хода истории. Я должен опираться на весь народ.

— Тогда ещё раз спрашиваю — зачем вы рискуете?

— Надо знать настроение народа. О самом себе знать, что я — это я! Без этого моя миссия бессмысленна.

— Миссия? Хорошо, пусть миссия. Но если не будет того большинства, которого желаем?

— Тогда уйду. И меня замените вы.

— Глупости, Гамов! Вас можно сменить, заменить вас невозможно. Наша сила — в нашем единстве. Аментола поэтому так обрадовался призраку нашей с вами вражды.

— Вы замените меня, — повторил Гамов. Его лицо сияло дурацкой светлой покорностью. На это трудно было смотреть. Мне захотелось грубо выругаться. — Если меня не поддержат, значит, моё время ещё не пришло. А пока вы совершите свою часть нашего общего дела.

Я всё-таки выругался, но души не облегчил. Такие речи приличествовали фанатичному пророку, а не трезвому политику. Гамов почувствовал, что перешёл межу. Он сказал уже без пророческой напыщенности:

— Подождём. Уже не так далеко до вердикта народа.

Хоть это и удивило меня, «Трибуна» не подняла грохота в связи с опубликованием наглых требований Кортезии и её союзников. Разумеется, я не ожидал, что неистовый Фагуста поддерживает наших врагов, но «Трибуна» по-деловому освещала подготовку к референдуму, печатала о нас сносные статьи.

Своё удивление я высказал самому Фагусте, когда повстречал его в нашей столовой. Он питался в своей редакции, но, появляясь у Исиро или у Гамова, прихватывал еду и у нас — такой туше нормального пайка не хватало.

Он вышел из раздаточной с подносом, направился ко мне и бесцеремонно поставил поднос на мой стол. Воспитанностью этот газетный деятель, лидер мирно скончавшейся партии оптиматов, никого не восхищал.

— Хочу составить приятную компанию, разрешите? — И, не ожидая разрешения, уселся.

— Компанию составить можете, но вряд ли приятную.

— Почему вы меня не терпите? — поинтересовался он, набрасываясь на борщ. Он был близорук и низко наклонял лицо над столом — чудовищная его шевелюра, так похожая на аистиное гнездо, чуть не мела по тарелке. И он чавкал громче того, что я мог спокойно снести.

— Терплю. Уж если не встал и не перехожу за другой столик…

— Не терпите, — повторил он. — Между прочим, напрасно. Я вам не враг, только критик ваших недостатков. Если хотите, ваш помощник.

Он покончил с борщом и принялся за «жёваные котлеты», так называл это блюдо Готлиб Бар. Теперь Фагуста не чавкал, только глотал.

— О моём отношении к вам видно по последним номерам газеты. Признайтесь, вас удивило, что я не начинаю новой кампании против правительства в связи с «Декларацией о мире»?