Шрифт:
– Она сохраняет такую вечную вражду к тебе?
– Вражды нет. Она безразлична ко мне. Она смотрит не на меня, а сквозь меня. Ей нужно усилие, чтобы заметить меня.
– Может, она и к другим так относится?
– С другими она иная. Она строга, но приветлива. Я один обладаю грустной привилегией не существовать для нее.
– Анатолий, зачем ты привел меня в этот зал? Печальную историю о Гефесте я мог услышать и в другом месте.
– Не мог. Я не сказал тебе, что приборы, фиксировавшие уголок Гефеста, я установил на вершине одного из холмов. Сейчас ты сам увидишь катастрофу. Пойдем в демонстрационную.
В демонстрационной Кнудсен включил экран. На нем вспыхнул пейзаж Гефеста. Планета гудела и погромыхивала, огнеточила из кратеров, похожих на открытые раны. Две фигуры карабкались на холм, помогая себе присасывающимися жезлами, на спинах висело походное снаряжение.
– Хидаки и Алексей, – бесстрастно сказал Кнудсен. – Меня не видно, я заполнял дневник рядом с регистрационными приборами.
Ничто не предупреждало о возможности катастрофы. Вдруг разверзлась почва и вверх рванулся исполинский столб багрового пламени. Хидаки пропал сразу, а юношу взметнуло. Секунду он темной фигуркой возносился в диком выбросе извержения, потом тело стало факелом, и огненный факел был ярче возносившего его тока газа и камней. Из факела вынесся пронзительный вопль: «А-а-а!» – и иссяк, а тело, ставшее огнем, распадалось на куски, и куски на лету обращались в пар и дым.
Кнудсен выключил экран. Бах в ужасе смотрел на друга. Кнудсен был смертно бледен.
– Этот крик будет вечно звучать в моих ушах! – воскликнул Бах.
– Этот крик вечно звучит во мне! – глухо сказал Кнудсен. – Выйдем. Я должен показать тебе еще одну картину.
Кнудсен повел Баха к другому стенду. На нем висели две стереографии. С одной глядели трое – высокий, широкоплечий, тогда безбородый, коротковолосый Кнудсен, Хидаки Ясуко, мужчина пониже и постарше, с умными, улыбчивыми глазами, а между ними юноша – красивый, радостно смеющийся. На второй стереографии к трем мужчинам добавлялась Мария Вильсон. Высокая, статная, серьезная, она обнимала левой рукой мужа, правой Кнудсена; сбоку к Кнудсену доверчиво прижимался Алексей, и Кнудсен, как бы охраняя, охватывал плечи мальчика рукой.
– Послушай, но ведь Алексей удивительно похож на Аркадия, – сказал Бах. – Если бы я не знал, что это разные люди, я бы подумал, что вижу портрет Аркадия, только помоложе.
Кнудсен кивнул.
– Ты правильно разглядел – очень похожи. Сходство странное, у них нет кровного родства. Вот еще одна причина, почему я заколебался, приглашать ли Марию в экспедицию. Она еще не видела Аркадия…
– Ну что ж – увидит, удивится и расстроится, наверно, но примирится, что Аркадий похож на сына! Столько лет прошло, любые душевные раны за этот срок затягиваются.
– У нее не затянулись. И думаю, она не примет приглашения на «Гермес», чтобы не видеть меня.
Они вышли из музея и зашагали по улице. Бах сказал:
– Знаешь, я уже видел Марию, не просто видел, а долго рассматривал. Даже любовался ею.
– Ты же никогда не бывал ни на Латоне, ни на Урании, а Мария с той катастрофы не прилетала на Землю.
– Верно! Я не мог ее видеть, а все-таки видел. И знаешь где? В музее.
– В том, где мы были? В Музее Космоса?
– Нет, в музее живописи. Во всех городах я посещаю художественные собрания. В столичном музее меня числят завсегдатаем. Там я часто стоял перед картиной старого русского художника Врубеля. «Валькирия» – так называется та замечательная картина. Ты знаешь, кто такие валькирии? Девы-воительницы северных саг – полубогини-полуженщины, на полях сражений летают на крылатых лошадях, оказывают помощь раненым. Не то боевые помощницы, не то прототип позднейшей сестры милосердия. Врубель изобразил величественную женщину – одной рукой она держит уздечку коня – удивительное лицо, удивительная фигура. Так вот, Мария Вильсон-Ясуко похожа на ту валькирию. Правда, на стереографии Мария помоложе и покрасивей врубелевской девы.
– Очень возможно, – рассеянно отозвался Кнудсен; он думал о чем-то своем.
6
Министр Прогнозов и Ведовства, дилон Кун Канна сделал перерыв в передаче на экран воспоминаний Баха. Ватута зевнул человеческим зевком – широко распахнул рот, долго вбирал воздух, долго выдыхал его, даже – тоже по-человечески – чуть-чуть подвыл, выдыхая.
– Странный народ – люди, – сказал он после зевка. – Самые сильные воспоминания у вас не о делах, которые вы считаете главными в жизни, а о том, что чувствуете, о чем думаете, как общаетесь. Беспрестанное выяснение отношений. Если, конечно, все люди как ты.
– Все люди, в общем, как я, – заверил Бах. – Мы существа общественные, взаимные контакты для нас очень важны.
– Ты сказал, что ты ученый археолог и что вся жизнь твоя – служение науке. По воспоминаниям, которые всего прочней, такой вывод не сделать.
– Дай резонанс посильней, тогда увидишь, чем была заполнена моя жизнь. Память капризна…
– Много еще прогнозируешь воспоминаний на малом резонансе? – спросил Ватута министра.
Тот сверился с аппаратурой.