Оно обидело.

Был уже поздний вечер, — в проливе утихло. Но, едва земля стемнела по-настоящему, заговорило небо. Оно сбросило с себя свет заката, точно пыль, и лишь на одно мгновение опалил он самую нижнюю часть неба, ту, что лежит по горизонту, да и она, сгорев, повисла серым клубом тумана, постепенно слившегося со всем остальным непроглядно-черным, плотным небом, в котором звезды не светили, а вспыхивали и терялись, как волчьи глаза.

Иной раз жаль, что огромный океан неба не принято делить на отдельные моря и называть их соответственно тем районам земли, которые омываются ими. Тогда бы небесное море, что над степями Дона и Кубани, смело заслужило название Синего, а покрывающее Кавказский хребет и Закавказье — моря Прометеева. Исследователи легко установили бы черты различия между этими соседствующими морями. Одно из них — Синее — знаменито своими глубокими, тяжелыми и всегда холодными тонами. Море же Прометеево оказалось бы замечательным по своему сиянию, вспышкам, горению, жару.

Пристрастное к легким лаковым краскам, дающим не полутона, а свечение, оно запоминается на всю жизнь светом огня, живущим в цвете неба — будь это полдень или полуночь.

Небо же над Кубанью никогда не горит. В нем может быть больше багрянца или золота, но это не брызги, а краски. Даже молния кажется здесь каплей краски, выдавленной из тюбика.

В эту ночь небо было черным, точно на палитру, где нанесено множество красок, сверху пролили тушь, и, смешавшись с красным, и синим, и розовым, и желтым, слегка блеснув чем-то пестрым, тушь все же в конце концов стала равномерно черной.

Громыхая всем небом, пролетели наши, а через час-другой с моря, с запада, донесся дальний захлебывающийся рокот немецкой машины. Она словно перепрыгивала от тучи к туче, придерживая дыхание.

Небо осветилось немыми молниями прожекторов. Вспыхнули созвездия рвущихся зенитных снарядов.

Степь вздрогнула.

Колхозные патрули — у мостов — размяли застывшие плечи. Пастухи подняли стада Колхозные пожарные, нахлобучив поверх кепок медные каски, сбежались к своим насосам и лестницам.

И в середине ночи взрыв авиабомбы так тряхнул хату Опанаса Цымбала, что стекла разлетелись в куски, а угол камышовой крыши шурша свалился на землю.

Опанас Иванович закурил тогда трубку и в одном белье вышел на крылечко.

За проливом вздрагивало оранжевое зарево. Немцы разбойничали за Керчью, а может быть, гнались за пароходом из Ейска или танкером, идущим к берегам Крыма.

— Бомбят и бомбят, сатаны проклятые. Пропаду на них нет!

На голос выглянул из сеней зять Илюнька.

— На кого вы там выражаетесь, папаша? — сонно спросил он. — Эй, кто идет? — громче и беспокойнее крикнул он потом, глядя в сад, вспыхивающий от огня прожекторов.

Осторожно ступая по темному садику, подошел дорожный техник Пятихатка, квартирующий рядом.

— Свои, — сказал он шопотом. — Кто это с вами, Опанас Иванович?

— Зять.

— Который из ваших? По голосу что-то не признаю.

— Да Илюнька… птица-штраус.

— А-а… Здорово, Илюнька! Вылезай, дай закурить. Завтра отдам.

— Адам был человек некурящий, нечего и тебе табак портить, — назидательно сказал Илюнька, подчеркивая, что в его фразе игра слов, и, почесываясь, поднялся с одеяла, на котором лежал в сенях. Огромная худая фигура его вытянулась до потолка.

Как бы не расслышав Илюнькиного ответа, Пятихатка присел на ступеньку крыльца.

— Здоровый бой какой, — вздохнул он. — Над головами где-то.

Цымбал молчал. Бомбы взрывались на земле, которую не один десяток лет он знал, как собственное тело.

Не видя, он сейчас чувствовал, куда падала каждая бомба, и грохот их взрывов отдавался в нем настоящей болью. Он знал, как уже сильно поранены виноградники, и прямо видел обезображенные лозы с вывороченными и перебитыми корнями.

Острые языки прожекторов вылизывали окраины туч, и вдруг — сразу три впились в одну точку. Стукнули со всех сторон зенитки. Осколки их снарядов мерно зашлепали по отцветающим яблоням, ломая тонкие веточки и засыпая землю душистым белым инеем.

Пятихатка, чтобы отвлечься, кашлянул и спросил:

— Илюнька за кем же у тебя? Или за Клавой?

— Отдам я такому Клаву… За Веркой.

— Это которая пулеметчица у тебя?

— Снайпер, — ответил Цымбал, все еще не отвлекаясь от мыслей о земле.

— Сто двадцать восемь гвоздиков все-таки на память вбила, не ждал, не гадал.

— Каких гвоздиков?

— Да что ты, ей-богу, все тебе объясни! Ну, это ж известно, — как немца убьет, сейчас же махонький гвоздик на приклад.

— Ага! Вроде календаря. На Южном она?

— На Южном.