Как я и предполагал, Разумовский был старым журналистом, начинавшим в Одессе в годы ее коммерческого расцвета, возмужавшим в Ростове и получившим известность в дореволюционном Киеве. Некоторые из его псевдонимов попадались мне много позднее. «Роб Рой», «Странник», «Реми старший», «Гость-Гостеин» — звучали когда-то, должно быть, громко и славно. Но возраст безжалостен не к одним певцам и шахматистам. Молодость — самая сильная черта журналиста. Перо — это годы. В конце концов он стал заниматься хроникой в газете и очерками для радио. Для положения это давало немного, но для той вольной и умной жизни, к которой привык Разумовский, только и нужно было много видеть, многому удивляться, от многого приходить в восторг или бешенство, встречаться с новыми людьми и поглощать их удивительный практический опыт или самому сорить воспоминаниями о тысячах встреч, ронять афоризмы и, главное, выговаривать накопления своей огромной жизни, которым нечего было делать в его мозгу.

Он всю жизнь умел только запоминать. Сначала казалось, что это будет пьеса или ревю, потом книга воспоминаний, дневник, а жизнь к концу — и ничего нет. В последние годы он работал в Риге и эвакуировался из нее на Кавказ. То обстоятельство, что он не на фронте, мучило его и придавало всей его деятельности характер приподнятый, горячечный. В его тоне часто слышались попытки оправдать себя.

Дружба его с Невельским объяснялась тем, что каждый из них знал очень много из области совершенно неизвестной другому. Они могли обмениваться своими знаниями, не утруждая друг друга. Кроме того, оба любили странствовать.

— Хорошо, что мы встретились, — сказал я.

— До Тбилиси мы не успеем даже надоесть друг другу.

— Вы — дальше? Если не секрет.

— Очевидно. Но это будет зависеть от обстоятельств.

— Разве не все обстоятельства там, на Западном? Какие могут быть здесь обстоятельства! Впрочем, не мое дело… О каком генерале вы мне начали рассказывать? Если вам не хочется спать, давайте продолжим.

Слегка обернувшись к Невельскому, чтобы ввести его к курс дела, он заметил небрежно:

— Котляревский. Генерал. История по трассе нашего маршрута.

— Интересно, — вежливо и даже с искренним интересом отозвался Невельской. — Кто, простите? Никогда не слышал этого имени.

Разумовский остановил его:

— Никогда не спешите признаваться в собственном невежестве. Кроме того, никогда не бывает такого случая, чтобы человек совершенно ничего не знал о предмете. И вы, например, знаете.

— Ничего.

— А я вам говорю, что знаете. От Пушкина. Вспомните… Ну-ну… «О, Котляревский, бич Кавказа!..» — И свободно; почти не запинаясь, он продекламировал далее:

— Мне что-то не все понятно в этой характеристике. То «черная зараза», то «язвы чести»… Не из особо удачных. Ваше мнение?

— Проезжая в Арзрум через Кавказ, Пушкин не мог не слышать о Котляревском. Но к тому времени это уже была такая пестрая и запутанная легенда, что он, очевидно, просто отдал ей должное, не стараясь быть точным.

— Котляревский был к тому времени мертв?

— Он пережил самого Пушкина, но для эпохи тех лет он был как бы давним покойником. Подумайте, он жил тридцать один год и умирал тридцать девять лет…

— Странная жизнь!

— Стихи Пушкина, как ни туманно толкуют они о Котляревском, все же прозвучали наградой, как дань признания необычайных заслуг, как стороннее свидетельство некогда сказочной славы.

— Сказочной? Ну, не сказочнее же, скажем, Кульнева? Или Ермолова?

— Сказочнее.

— Так почему же он был забыт? Впрочем, не отвечайте. Так мы раздергаем всю вашу тему на вопросы, и все запутается. Расскажите все с самого начала, как будто вы уже написали повесть и теперь только показываете нам, где она протекала…

Было за полночь. Мы одни не спали в большом и, очевидно, наполненном людьми доме. Ветер бил в стены с такою грузною силой, с какою волна стучится в борт корабля. Воздух, однако, был легок и неощутимо сладок. Он имел вкус родниковой воды, его хотелось вдыхать медленно, наслаждаясь и бодрствуя.

— Мне придется начать, как действительно начинались многие повести той поры. Примерно так… В зимнюю ночь тысяча семьсот девяносто второго года в хату священника села Ольховатки, на Харьковщине, Степана Котляревского постучался едущий с Кавказа офицер. Это был подполковник Лазарев. Он возвращался с Кубани, где только что видел Суворова.

Было о чем рассказать за гостеприимным столом ольховатского протоиерея. Десятилетний попович, школяр Харьковского духовного коллегиума, Петруша Котляревский не отходил от гостя. Крепкий и красивый, с темными волосами, похожий на горца-гуцула, не по возрасту рослый, мальчик был не похож на будущего монаха и слушал рассказы о Суворове не только с любопытством, естественным для его возраста, но почти с благоговением и энтузиазмом взрослого. Лазарев был вдовцом, мечтающим о семье. Однако бродячая военная служба не давала ему этой возможности. В разговоре, между делом, как бы шутя, он попросил отдать ему бурсака, обязуясь сделан, из него лихого воина.