– Думаю, я не смогу с этим справиться, – наконец сказала она. – Думаю, я буду скучать по вас и миссис Боэм, и я… не справлюсь.

– А вот что я об этом думаю. Сказать?

Птичка кивнула, ее серые глаза мерцали, как серебряные монетки на дне глубокого фонтана.

– Думаю, ты не будешь по мне скучать, потому что я буду приходить, когда захочешь. А может, и когда не захочешь, потому что я буду заглядывать без предупреждения, и тебе придется бросать урок арифметики или игру в классики. И совсем скоро ты уже не захочешь уйти оттуда, выйти и стать взрослой барышней, потому что там будет много других птенчиков, по которым ты станешь скучать, когда придет время.

Казалось, Птичка проталкивает сквозь горло какие-то камушки.

– А там будут другие… там будут дети вроде меня?

У меня ушло две секунды, чтобы понять, о чем она говорит. А когда я понял, то уставился на проезжающий мимо экипаж, притворяясь, будто знаю светскую даму, влекомую лошадьми с невероятными перьями на головах. Чтобы Птичка не могла видеть мое лицо.

– Птенчики-мэб? – четко выговорил я. – Полно. Ты имеешь в виду, кроме тех, которых я сам туда послал? Нила, Софии и остальных?

Моя маленькая подружка кивнула. Согласно, если не удовлетворенно.

И так мы сидели и наблюдали за проходящими людьми. Мы многое о них знали. Мы оба. По грязи на их рукавах или по резким, как выстрел из пистолета, взглядам. Мы знали, потому что мы были спокойнее и богаче, узнав о них прежде, чем они узнают о нас. И были счастливы, понимая, что читаем те же буквы в тех же фразах людских страниц, всех и каждой.

И ничего не говорили.

На следующий день, оставив Птичку с толпой ее бывших и будущих друзей, я вернулся домой. Нелегко привыкнуть, что Птички тут больше нет. Но когда я, спеша к лестнице, проходил мимо миссис Боэм, она мне улыбнулась. И я улыбнулся в ответ, и это было неплохо.

У меня по-прежнему отсутствовала мебель, о которой стоило упоминать. Но до сих пор она мне не требовалась, а сейчас, возможно, пора об этом задуматься. Мэтселл втайне поднял мое жалованье до четырнадцати долларов в неделю. Подобрав журнал, который давно лежал у моей двери, ожидая, когда буду готов его прочесть, я зашел в комнату, уселся у окна и принялся за последний выпуск «Света и теней улиц Нью-Йорка».

Судомойка, соблазненная аристократом, умерла при родах. Но ребенка принесли графу, который рыдал, раскаиваясь в своей холодности, и взял новорожденную девочку на руки. Вся история – сплошь роскошные образы, но тонкая и глубокая, несмотря на популярное клише замысла. Как и в прочих рассказах серии, в этом говорилось о страстных людях, рождающих трагедии, поскольку они не знали, как поступить иначе.

Я улегся на соломенный тюфяк и заснул в полдень. Глубоко, как всегда.

Мне снилось, что Мерси уехала в Лондон, познакомилась там с богатым графом и вышла за него замуж. Но вскоре видение изменилось. Теперь у нее было много свободного времени и бумага в избытке.

Внезапно я стал читать ее книгу:

«Я кувырком мчусь сквозь главы. Текст уклончив, больше похож на манеру Мерси разговаривать, чем писать. Намекает на великую любовь и потери, но все время уходит от прямого рассказа. В конце она становится монументом Терпения и следит за людским омутом Нью-Йорка, подобным бьющемуся вокруг прибою Атлантики.

Я ищу себя в словах, которые звучат, как я. В промежутках между абзацами и в заглавных буквах.

Естественно. Ведь это мой сон.

И вот я ищу мужчину, крепко сложенного, но невысокого. Изгиб губ горький и задумчивый, а линия светлых волос резко выдается вперед. Я погружаюсь в ее званые вечера – столы, заполненные устрицами, запах жареной свеклы в густом воздухе, а за окном играет черный скрипач. Ищу зеленые глаза, которые слишком много видели и которые любят ее. Но конечно, она прячет меня. Она заключает меня в метафоры, разбивает на второстепенных персонажей, ресторанщиков и слуг. Да, я иду по оставленному ею чернильному следу, но в то же время помню, как она привыкла смотреть на меня, вечно ища краешками ресниц проблески чего-то иного».

Я никогда не смогу постичь до конца, чего она от меня хотела. Даже во сне. Только то, во что она меня превратила.

Проснувшись в поту, я распахнул окно. Воздух был прохладен, осень неуклонно шла нам навстречу. Но поля и церкви Манхэттена по-прежнему заливало яркое солнце. Слишком резкое, чтобы смотреть прямо на него. Я закрыл глаза.

И поскольку я любил ее вне всяких причин, поняв, что теряю слова, написанные ею во сне, я изо всех сил постарался запомнить их.

«Он припас для меня всевозможные ласковые прозвища. До такой степени, что когда джентльмен наконец-то вслух произносил мое настоящее имя, оно казалось единственным истинным выражением меня, будто все прочие мужчины до сих пор искажали или забывали его».

Пустое занятие. Безумное. Она никогда не имела в виду меня.

История Пяти Углов Нью-Йорка изобилует легендами, спорами и спекуляциями, но я постаралась представить их как можно точнее. В 1849 году «Геральд» опубликовала сенсационную статью о младенце, которого нашли «в раковине жилого дома номер 6 по Дойер-стрит. Когда ребенок был найден, стало ясно, что речь идет о злонамеренности, поскольку на шее невинного дитяти был туго затянут шнур, приведший к удушению». При всей нищете Шестого округа это убийство не являлось чем-то обыденным, и потрясенные жители, которые нашли тело, немедленно вызвали полицию. Когда прибыли «медные звезды», соседи направили их прямо в комнату матери. Элайза Рафферти «очень спокойно сидела у себя в комнате и шила платье, в чем и заключалась ее профессия». Коронер установил, что ребенок был убит, несмотря на настойчивые заявления матери, что младенец был мертв еще до того, как опущен в раковину. Какие именно обстоятельства довели женщину до детоубийства, осталось неизвестным, но многие обитатели Пяти Углов с трудом сводили концы с концами в таких отчаянных и печальных условиях, что выживание было для них ежедневным упражнением воли.