Уж посылали к нему послов — каяться, умолять, чтобы не, дал умереть злой смертью. Несколько раз посольства ездили в Торжок, да оттуда не возвращались. Как не возвращались и купцы, на свой страх решившиеся поехать в низовские земли за хлебом. Всех князь Ярослав брал, заковывал, отправлял пленниками по своим вотчинам. Неужели и вправду хочет, чтобы никого в Новгороде не осталось? Люди так и думают. Кто помрет, кто разбежится — приходи тогда опять да хоть всю нижнюю землю с собой приводи: селитесь, места много! Не князь, а кара Господня неизвестно за какие грехи.

Мучная жижа в плошке наконец остыла. Пелагея осторожно понесла ее сыночку, поставила на край столешницы и принялась Олексу распеленывать.

Да неловко повернулась — или голова закружилась, или что — и толкнула стол! Замерла, боясь оглянуться и посмотреть, что там — опрокинулось или нет. А ну как пролила? Медленно повернула голову, глянула. Слава Тебе, Господи! Чуть и выплеснулось из плошки на стол. Поест, значит, сыночек! На выскобленной до желтизны доске столешницы пролитая лужица мучного варева выглядела грязным пятном. Пелагея скорей припала к ней губами, всосала в себя, немного там и было, что всасывать, и, не в силах оторваться, еще сколько-то полизала сырую доску. Когда убедилась, что от лужицы на столе уже ничего не осталось, принялась кормить Олексу.

Он ел молча, вдумчиво. Не шмякал губами, как делал, когда у Пелагеи еще было молоко, а расчетливо принимал ложку ртом, всякий раз словно подготавливая лицо для такого важного дела. И глаза закрывал, глотая. Какой сынок мог вырасти у них с Никитой, думала Пелагея. Она почти была уверена в том, что ни она, ни Олекса не дождутся прихода Никиты — умрут. Скоро зима. Уходить куда-то у нее уже нет сил, да если бы и нашлись — сколько нынче бродит по дорогам таких вот, как она, голодных и никому не нужных. Странно — она была убеждена и в том, что Никита скоро придет, накормит их с Олексой и защитит. Две веры в ней жили и боролись друг с дружкой — то одна побеждала, то другая. Умирать было то страшно, то скучно, а жить — то просто никакой возможности, а то ничего, терпимо.

От Никиты, как он ушел в поход с князем Мстиславом, не приходило никакой весточки. Наверно, он воевал себе где-то, не беспокоясь о своих родных. Чего о них беспокоиться? Не знал, конечно, что здесь с ними случилось. А Пелагея куда могла ему весточку послать и с кем? Это раньше торговые обозы из Новгорода во все края ходили, а теперь вся торговля умерла. Хочешь куда-нибудь весть отправить — сам садись на коня и поезжай. А кони нынче имеются только у Ярославовых людей. Те и сами едят досыта, и овса коням напасли. Кони у них добрые, накормленные, лоснятся.

Пелагея уже столько раз запрещала себе думать о том, что у Ярославовых людей на детинце есть еда. Стоит начать об этом размышлять да представлять себе — и ноги сами туда просятся: пойти, попросить, посидеть возле ворот детинца с закутанным Олексой на руках. Подождать, пока чье-нибудь сердце не тронется жалостью и им с сыночком не швырнут кусок. Она запрещала себе о таком мечтать, потому что знала — ничье сердце там не разжалобишь. Только стыда наберешься, когда тебя вместе с другими побирающимися погонят от ворот детинца, как собак, кнутами и свистом. Раза два она уже такое испытала.

И все-таки постоянно хотелось туда пойти. Невыносимо было осознавать, что много еды находится совсем рядом. Когда голодом совсем затуманивало ум, Пелагея в своем воображении видела, как входит в те ворота и сразу подбирает с земли разбросанные повсюду хлебы — один, второй, третий. Скорее, скорее, успеть набрать побольше, пока не прогнали. Обычно она набирала немного: даже в мечтах ей мешал Олекса, которого приходилось придерживать одной рукой.

Она очнулась и посмотрела на сына. Он, будто поняв, что больше ничем его кормить не будут, деловито готовился засыпать: притих и полузакрыл глаза. Пока не заснул, Пелагея решила его перепеленать — чтобы хоть спал в сухом и чистом. Как она любила возиться с сыночком, когда Никита был еще дома! Часто распеленывала малыша, чтобы лишний раз полюбоваться его пухленьким тельцем, вдохнуть сладкий детский запах, поискать в неопределившихся чертах сына одной ей видимое сходство с любимым мужем своим, Никитой. Теперь же впору было хоть вообще не глядеть на исхудавшее, переставшее расти тело Олексы, превратившегося в маленького уродца с обтянутыми кожей косточками рук и ног. С несоразмерно большой мошонкой под синеватым круглым пузечком. Какое уж тут сходство с Никитой! Теперь все младенцы в Новгороде такие — голодная смерть словно равняет их обличьем, чтобы потом ей удобнее было их заглатывать. Смерть представлялась Пелагее огромной жабой, медленно и неотвратимо ползущей по городским улицам от дома к дому.

Пока жив был дядя Никиты, нужно было все-таки Пелагее догадаться о грядущих несчастьях и уговорить Михаила и Зиновию на время переселиться куда-нибудь в более спокойное и сытое место, не держаться так за подворье свое и хозяйство. Прожили бы как-нибудь, а зато все были бы сейчас живы. Пусть бы ели не с оловянных заморских блюд, но — ели бы, ели! Мысль эта все чаще приходила к Пелагее и мучила ее. Она должна была догадаться! Тем более что такое знамение было вскоре после того, как князь Мстислав ушел из Новгорода.

Зима тогда была на переломе — временами наступали оттепели, небо заволакивало тучами, лениво сыпавшими на землю тяжелый мокрый снег. В один из таких сырых, промозглых дней Пелагея услышала раздавшийся неизвестно откуда звук, напоминающий гром. В середине зимы гром был делом невиданным и неслыханным. Его Пелагея и летом-то не любила, а тут, услышав, просто обмерла — так словно холодом обдали ее тревожные предчувствия. Звук — то ли гром, то ли рев — послышался еще раз, теперь вроде бы ближе. Она не вытерпела и, превозмогая страх, еле передвигая ноги, кое-как выбралась на крыльцо. Глянула в небо. Так оно и оказалось — над городом тяжело летел змей, огромный, как в детских страшных сказках, черный, на широко раскинутых крыльях. Пламя било у него из пасти и ярко полыхало на конце хвоста. Низкие облака то и дело скрывали его, озаряясь всполохами змеиного огня, и в эти мгновения можно было хорошо разглядеть изогнутые когти растопыренных лап, провисшее брюхо — все, что высовывалось из клочковатого серого тумана.