Душой наизнанку
вернуться

Мамочева Юлия
Шрифт:

«Я видела душу, на странное море похожую…»

Я видела душу, на странное море похожую: В подобные хочется, — но с побережья, бережно, — Ворваться, мужаясь, мурашась тёплою кожею О брезжащее, блаженное, неизбежное. Души надышалась я этой, не брезгуя разными, А в некоторых, что в гостях, зависая до ночи… Все желчные — густо с изнанки гноились язвами, И язвы вблизи казались безмолвно стонущими. Успевшей привыкнуть «без стука — через глаза», Мне чудится: щурятся нынче все двери — глазами. В какие-то души я пела — как в тысячный зал; В иные вползала — как разве что на экзамен… И плюнула, помню, в одну, точно в ведьмин казан — По-моему, это стряслось в районе Казани. Я по душам шаталась, будто по кабакам, В каждой, радуя жадность, молилась местным богам. И случалось, что лезла в те, на каких — засов, Но по прочим — повесой, не помнящим адресов. Где-то топят по-чёрному, где-то — камин разрушенный: Нет, не быть приручённой мне — разве что выть, придушенной… Я чуралась зеркал, глаз своих не даря визитом: Сорной душеньке собственной, слишком не многословясь, Все чужие предпочитала. В моей же — Совесть Знай точила язык, неподкупна, что инквизитор: Поселилась назло да назойливо стала в мой сор лезть Натуральным — но призраком! — нутряным паразитом. В свою не любила я бездну нырять, но в твоей Однажды заделалась заживо завсегдатаем. По полу — ковыль там, по стенам волной — акварель. «Чужие заметят? Смешно: не проникнуть сюда-то им!..» В душе твоей пахло нагретым песком, сквозняком Да дрянью, которая склеит и то, что не клеится, Да жухлою книжкой, открытой на главке «Закон…» (Ньютона и Любится. Ох, извините, — Лейбница). Я, верно, умею в души входить, как в раж. Не это ли блажь? За неё вы меня отр а вите. У мальчика там, в глубине — притаился гараж. Обычный гараж, а на нём — «Здесь был Бог» вместо граффити.

Люби

Люби — назло любому земному замку (Плоть камня — рухнет, когда бесплотное выстоит!). Внезапно, не завтра — люби душой наизнанку; Люби, как весна воскресает, — всецело, воистину!.. Настырно, нескладно, жадно, как напоследок, На автопилоте, ветром из подворотен — Люби!.. Близоруко (пожалуй, не следует — слепо), Чтоб всё-таки видеть мир — но престранным слепком Со строгих контуров; видеть — абсентной пародией На сливочность плоских импрессионистских полотен. Люби!.. Голос милый (Как пенную небь — парашютина) Вдыхай! И полнись им, трещи по швам — я прошу тебя!.. Вдыхай! И лети мотылёчком в рассвет пожаристый; А голос, как воздух, в себе держи — и не выдохни: Едва опустев, обескрылишься. Помни, пожалуйста: Всего безвыходней — с грохотом в землю, в вывихи. …В руинах былого устанешь молчать изувеченным, Суставно повыкручен ломкой по Безрассудному… Влюбившись — люби. Доверчиво, долговечно. Люби — иначе иссохнешь, отцветшим веточкам Подобно: по-доброму людям редко отлюбливается. Любить — это как поспеть на последнее судно, на Поезд последний в преддверии революции; Укрыться от популяции, лиц, полиции И сблизиться — прочно. От прочего — отдалиться, Укрыться в Первичном — от мира, который вещен, От смертного мира в мирке сумасбродно-мудром… Любовь — это то, как неистово поздний вечер Сливается с добрым утром.

Сердце матери

Сердце! В тисках тоски ты пленённым зверем Скачешь по клетке, на прутья бросаешься люто. Бьёшься в оковах так яро, что больно звеньям: Цепи звенят, словно струны расстроенной лютни!.. Жилами пухнешь, плотью ссыхаясь всё крепче (Не каменеешь — лишь вопреки поговоркам). …С голоду сердце утрачивает дар речи — Падает, корчась, горячее тело калеча, И за решёткой рёбер взвывает волком В тёмной груди — обречённо, как вьюга в марте; Волком, который гибнет, недавний воин… Смолкни, замри да прислушайся повнимательней: Вещее сердце моей беспокойной матери Воет в ответ тебе сладким, неволчьим воем, Лечит овечьею лаской, почуяв неладное, Сочной волной колокольной с далёких подворий… Самую силу в песню посыльную вкладывая, Так, что становится в клетке вас будто двое — Узников, двое (и это — святая явность, Коли залог — материнская неколебимость). Лишь бы ты, сердце иссохшее, не боялось, Лишь бы, насытившись, с болью ровнее билось. Зова втянувши носом, Привстать волк пытается, Ёрзая яростно оземь сизым войлоком Брюха. Душенька тушу по клетке волоком Тащит к свободе агонией дикого танца. С жизнью расстаться? В тягучую жизнь скитальца, Словно бы в сладкую мякоть — тёплого агнца, Сердце голодным до света вцепилось волком, Мёртвою хваткой вгрызлось, до ужаса живо… И успокоилось. Стало дышать ровно. Словно бы всласть надрожавшаяся пружина — Вскоре затихло покоем. Внутриутробно — Осоловело уснуло; каждою жилою Славя спасительность Древнего, чудом Дарованного… Мать моя где-то ладонь к груди приложила, Греясь от жертвенной плоти дрожащего овна.

Зеркало

Вижу, подруженьке-то — откипелось, отбегалось… Отгрохоталось внутриголовно, никак? Из зазеркалья тобою любуется бледность — Твой молчаливо-ласковый дубликат. Из-под угодливой глади (какого лешего?) — Дева (смешливо? насмешливо? — не таи…) Зрит в тебя, будто бы в корень лица повзрослевшего, Зрит двоецарствием глаз, что теперь — твои. Воды застыли над ней, точно их проморозило, Инеем — пыль расползлась по стеклу поверхности. Сумрак окутал деву покоем глазетовым, С нею же нежа твою обнажённую суть. Вижу, подруженька: узницей звёздного озера Ты отраженью — себе-то — клянёшься в верности, Низко склонившись над круглым стареньким зеркалом… Свечку задуй. Приляг. Постарайся уснуть.

Ночность

Вечность в ноч и заперлась на засов Нежиться в чудесах: Ведьма с крылами из двух голосов, Со звёздами в волосах. Юркнула между зарёй и зарёй Издревле юная мисс — Наворожить (только глазки закрой) Милость длиною в мысль. Веки сгустишь ты, как жалюзи, Враз тебе — dream to feel: Воздух, огнистый, что мон плезир, Ярче людских текил, Небо изнанки твоей Москвы (Точнее, запах его) — Райство вечностной ворожбы, Чёртово волшебство… После заката — ангельский лай Хочет по тропке дуги. Знаешь: гуляй, рванина, гуляй; Беги, Лола Форест, беги!.. Вечность отнежится, снежностью строф Небо в кровь искусав… Взор распахни в аритмии часов: Семь утра на часах.

Травести

Поэма

Я. Ширинову

1
Друг, заклинаю: пожалуйста, не раздражайся! Душу не режь справедливым «ты-в-этом-вся». Я ведь по правде — до дрожи устала жаловаться, С горя в плечо тебе скверною морося. Мы одногодки; мне, жжённой, пора бы прожариться. Ты же — не мясо и мыслишь, как в пятьдесят, Даром, что по восемнадцать пока нам обоим (Знаю, звучит, как «по стопке!» — но ты не пьёшь). Жизнь — это бар. Бармен — Бог; он душевно болен: Пропасть в глазах его, волосы — будто рожь. Я попросила: «Дай-ка… пожить бэд боем!» Он — хохотать: «Эдак старою девой помрёшь». Бросилась к Богу я: вечно была упрямица! — Лацкан Господен в костлявой смяла горсти. И опалил ему бороду пламень румянца Яростно раскривлявшейся травести. Глаз его бездна плеснула: «Не страшно пораниться?» Знаю: я не умею себя вести… Буйно во мне сердце пойманной птицей билось. Я не боялась: спесью была крепка. Бог — приколист; он чудовищно щедр на милость К тем, кто особо заслуживает тумака. Вскоре случилось ужасное: я влюбилась! Горько влюбилась в гордого дурака.
2
Вообрази: наподобие истукана С первого взгляда столбом соляным врасти. Бог всемогущ, и метель для нутра стакана, Бесы для рёбер и всякой другой кости — Суть аргументы: у Господа фирменный стиль! Стёкла плясали; я воском с висков стекала, Плавясь под взором Всесильного Старикана, Словно под солнцами тысячи Палестин. В Бога въедалась я мыслию: «Бог, прости! Только из тела каменного выпусти Бабочек рой! Им, несметным, дай вольную, барин!..» Просьбы вползали в траншеи Его морщин Жадно — так вечно бывает, когда молчим. Друг! Дело было всё в том же бездонном баре С вывеской «Жизнь» и с фасадом советской бани; Там непродышно — что рыбе в консервной банке После морского отплясыванья; там чин Нищий обрящет по ходу досмертной пьянки… Там я влюбилась — как водится, без колебаний, Божьею куклой — в ближайшего из мужчин. Раз — и в оплёванный пол недвижимой вросла горой. Кожа лишилась пор — так ведь, Боже, ты шутишь порой? Умер во мне, умер разом разум-король, Справит поминки запертых бабочек рой.
3
Друг, мне в Дубай бы. Зарыться в дубовность Дублина, Как головою, седою от пепла, — в песок. Было рожденьем отсыпано вдоволь дури нам; Друг, я пустею: осталось граммов пятьсот. Знаешь, как любят те, чья душа не люблена? — Ею, душою, наружу сочась из сот Девственным мёдом, что десятирублёвая Дрянь — вот и хлещет литрами сам собой. …Любят такие, любовь бесстыдно выблёвывая, Вскоре острея лицом под сердечный сбой. …Только не надо про «слушай-молчи-зарёванная», Коли не терпишь про «скоро-помру-не-спорь».