Ник прижал свой нос к моему. Белки глаз у него отдавали желтизной. Он собирался наказать меня, избить, заставить корчиться от боли. Я представил себя через много лет: вот я захожусь в гневном крике, бью по чьим-то рассерженным лицам, и мне так и хочется их уделать, как Нику сейчас охота уделать меня. Когда видение рассеялось, ярость отчима попросту заворожила меня. Я подумал: что ему остается, кроме как сразиться со своими демонами и попытаться уничтожить их, прежде чем они затянут его во тьму?

Я спихнул палец Ника с груди и отступил назад. Он отреагировал сдавленным смешком.

«Ни за что на свете я не стану таким, как ты», – объявил я про себя.

Откуда-то из середины груди поднялся поток горячих слез и скрыл Ника из виду. Я повернулся и пошел куда глаза глядят. Опомнившись, обнаружил, что бреду по утесу в другую сторону от мыса, к автобусной остановке. Я изо всех сил прижимал доску к себе, плакал и смотрел, как в бухточку накатывает свэл. Хотелось нырнуть в эти длинные извилистые волны. Я представил, как рвану в море, и тут же гнев и боль слились с мерцающим светом, исходящим от воды. Все смешалось воедино – так втекают друг в друга реки. Меня подхватил невидимый поток, и я готов был ему поддаться.

Я сбежал по насыпи и, преодолев песчаное возвышение в форме подковы, попал в бухточку. На пляже было пусто и пахло водорослями. Я поставил доску на песок и ринулся в океан. Вода обожгла кожу огнем, будто с меня содрали слой засохшей грязи. Теперь ничто не ограждало меня от боли.

– Пап, мне тебя не хватает.

В воду закапали слезы. Я открыл глаза. Там, внизу, было темным-темно. Неслабая буря.

– Ты исчез.

Я нырнул глубже и задел песчаное дно. Темнота.

– Ты оставил меня совсем одного. Совсем одного!

Мне не хватало воздуха. Я вынырнул на поверхность. Океан ходил ходуном у меня под подбородком. Я был вовсе не в норме, как хотел бы считать. Мне было грустно. Меня одолевал гнев. Из-за этого я почувствовал себя жалким и одиноким и в чем-то жестоким.

Я вышел на берег и заколотил кулаками по песку. Довольно долго пинал и крушил песок, а когда выдохся, повернулся на бок и стал смотреть на океан.

Я был совершенно разбит и никак не мог собрать себя по кусочкам, а когда оставил эти попытки, то оказалось, что быть разбитым не так уж плохо. Я чувствовал спокойствие, легкость и свободу. Но потом боль вгрызлась в меня еще глубже, охватила все тело. Я ощущал ее на уровне костей, но почему-то казалось, что в этом нет ничего страшного. Боль не сокрушила меня.

Передо мной расстилался океан. Тут и там прокатывались свэлы, а за мысом красиво разворачивались волны. Вот здесь, в этих самых волнах, отец научил меня летать. Они останутся со мной навсегда, как и целинная трасса, проходящая прямиком сквозь мое сердце. Я поднялся на ноги.

Песок доходил до лодыжек, равномерно поддерживая со всех сторон. В шелесте прибоя мне послышался шепот отца. Он просил довериться той вздымавшейся в Мексике волне, поверить, что угрожающая стена изогнется и примет меня в свою ласковую утробу. И тогда мне откроется самое главное – вожделенное пространство чистого счастья, где нет места всякой там шушере.

Стоя у оконечности мыса в Топанга-Бич, я всмотрелся в лицо далекой волны. Где-то в овальном просвете я, наконец, разглядел то, что всегда пытался показать мне отец. Жить – это больше, чем просто выживать. Внутри каждой бури скрыто спокойствие, а сквозь толщу тьмы всегда пробивается лучик света.

…к Мамонтовой горе со своим шестилетним сыном Ноа. В Лоун-Пайн я, как всегда, указал ему на вершину Маунт-Уитни. Окруженная ореолом снежной пыли, она одиноко возвышалось в ярко-синем небе. Оторвавшись от своего «Геймбоя», Ноа мельком взглянул на массивную вершину, зевнул и внезапно спросил:

– А твой папа тоже всегда показывал тебе Маунт-Уитни, когда вы ехали к Мамонтовой горе?

– Ну да, – ответил я.

– Правда, что ты съезжал по карнизу в четыре года?

– Ага.

– Но ты ведь не будешь заставлять меня съезжать по нему, правда? – сказал он.

– Нет. Тогда были другие времена. Отец заставлял меня делать такие штуки, что если бы я вдруг решил повторить их с тобой, меня бы арестовали.

– Что, правда? – спросил Ноа.

– О да! – подтвердил я.

– А что, например?

К тому времени как мы добрались до Бишопа, я пересказал Ноа все наши лыжные хроники, от Лос-Анджелеса до Юты. «Геймбой» давно был убран в карман на заднем сиденье.

Ноа засыпал меня вопросами, и я отвечал на них как мог. А когда мы выехали из Бишопа и начали подниматься по склону Шервин Грейд, он спросил об авиакатастрофе. Я ненадолго замолчал. Голые факты Ноа уже знал – мой шрам на подбородке давно не давал ему покоя. Теперь пришло время добавить подробности, опуская лишь самые кровавые. Я хотел снять со своего испытания завесу тайны, чтобы Ноа понял главное: глубоко внутри каждый может найти в себе силы справиться с тем, что кажется непреодолимым. Каждый, а уж тем более он…