— Тяжело, товарищ Блинов, воевать? — спрашивает комдив.

— Нелегко, трудно даже, — отвечает Василий. — Вот авиации и танков наших не видим. Скучно без них.

— Знаю, что тяжело. Но дайте срок — будут у нас и танки и авиация. Пока их мало. Вывод один — рассчитывать надо только на самих себя. — И добавляет тише: — недавно был в медсанбате, видел там вашу Марту. О вас спрашивает. Дал слово ей, что прикажу вам, как только представится возможность, навестить ее.

— Рад буду выполнить такое приказание, товарищ командир дивизии.

Наступает ночь. Бодрствуем. Уже четвертые сутки нервное напряжение гонит от людей сон и усталость, заглушает позывы голода.

Новгород горит. Огромный пожар то затихает, то разгорается с новой силой. Отсветы огня ложатся на наши окопы, озаряют нейтральную полосу, где застыли черные остовы подбитых немецких танков.

Ветра нет. Воздух недвижим, душно, как днем.

Тут и там раздается говор людей.

— Вот тяну я эту стерву, этого борова, — десятый раз повторяет свой рассказ Степан Беркут, — а он, дьявол, к пистолету тянется…

— Ты эту штуку полковому интенданту подари, — советуют Беркуту. — Преподнеси с подхалимской рожей, в убытке не будешь…

— А ведь это идея, хлопцы! Обязательно подарю. Может быть, и подкинет в роту что-нибудь особенное.

— Проси шампанского на весь личный состав.

— Не забудь о черной икрице упомянуть.

— Ананасы пусть выпишет.

— А это что за штука? — спрашивает Беркут.

— Черт его знает, вычитал где-то: ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний подходит, буржуй. Вот и заключил, что штуковина эта съедобная.

В другом месте:

— Петро, осталось ли что во фляге?

— Есть, да не про вашу честь.

— Значит, сам вылакал?

— Дурень, и слова дурные. На, подержи, сам убедишься, что полная.

Минутная тишина и снова голос:

— И впрямь полная. Зачем бережешь?

— Запас еды не просит. Может, еще и пригодится.

— А все-таки для бодрости неплохо б пропустить глоточек…

— Опять дурные слова. Это фриц для бодрости шнапсом накачивается.

Максим Афанасьев разговаривает с бойцом соседнего взвода.

— Понимаешь, все поле излазил, кругом обыскал, но Николая так и не нашел. Куда он мог пропасть? Странно…

Не участвует в разговорах одни Царин. Сидит на дне траншеи притихший, съежившийся в клубок. Можно подумать, что он спит или дремлет, если бы не тлеющий огонек папиросы, которую нервно сосет Борис.

Блинов шепчет мне:

— Захандрил парень. Смотри, как приуныл. Стал маленьким, незаметным человечком.

— Ты несправедлив к нему.

Василий не сдается:

— Характер Бориса изучил я отлично. Еще в гражданке встречал таких, как Царин. Никого они не любят. Случится беда, они теряют голову, хнычут, думают лишь о своем горе, о самих себе, а на остальных им наплевать.

Не нравится мне, что Блинов говорит сейчас о Борисе с такой злостью и такой категоричностью. У всех сейчас на сердце кошки скребут, а в голове — тяжелые, невеселые думы. Настроение такое, что не захочешь ни песни петь, ни переброситься с друзьями безобидной шуткой.

— Почему его защищаешь?

— Потому что ему нелегко. Война — не прогулка.

— А другим легко?! Но другие не вешают носа… Ты заметил, с каким лицом он ходит в атаки? Однажды я взглянул и страшно стало. И на спину посмотри его. Сгорбился, вобрал в плечи голову. Может быть, это временно. Оботрется на войне.

Возле изгиба траншеи, за которым располагается соседняя рота, о чем-то беседуют политрук Кармелицкий и техник-лейтенант Воробьев.

Оставляем Новгород. Отходим, яростно отстреливаясь. Враг захватывает улицу за улицей. Город по-прежнему охвачен огнем.

Приказано отступать к Кирилловскому монастырю, который расположен на отшибе, уже за чертой города. Чтобы достигнуть монастыря, надо преодолеть большое, поросшее густой высокой травой поле.

Вечереет. Льет проливной дождь. На теле нет сухой нитки.

Ребята нашего взвода держатся кучно. Не видно среди нас только Бориса Царина. Рядом со мной бежит Степан Беркут. Еще утром осколком снаряда ему располосовало брюки и кальсоны так, что в прореху видно тело. В короткие перерывы между атаками над этим событием зубоскалила вся рота. Беркут хохотал вместе с товарищами, материл немцев за то, что они осрамили его перед всем светом.

Занимаем оборону возле монастыря. Когда отступали, все смешалось. Но вот роты и батальоны, страшно поредевшие, опять слились в боевые единицы. Из нашей роты едва ли составишь теперь взвод.