Скрипач. Подожди, дай собраться с мыслями, все произошедшее такая неожиданность… Я был уверен, что ты уже никогда не перестанешь быть памятником.

Паганини. Я тоже.

Скрипач. Но поскольку ты им быть перестал, поскольку это оказалось возможным, то возможно и то, что я перестану быть никому не известным молодым скрипачом.

Паганини. Не исключено. О che vita, che giola!

Скрипач. Скажи мне, что ты думаешь о моей игре?

Паганини. Ну что тебе сказать?

Скрипач. Хорошо ли я играю?

Паганини. Так себе.

Скрипач. Я хочу знать правду.

Паганини. Мой мальчик, ты только подумай, кому ты задаешь этот вопрос. Если бы ты задавал его равному себе, тогда бы ты мог еще ожидать ответа. Но я — величайший скрипач всех времен, единственный в своем роде, и все, что ниже моего уровня, для меня не существует. Ничто не является более или менее хорошим, более или менее плохим. Просто ничего нет. Ничего, nihil, niento, punto. Как же ты хочешь, чтобы я отвечал на твой вопрос.

Скрипач. Завидую тебе.

Паганини. Ты хотел бы быть гением?

Скрипач. Естественно.

Паганини. А зачем?

Скрипач. Как это, зачем? Потому что я человек.

Паганини. Вот именно. И этого тебе недостаточно? Это уже очень много, это все. Иметь возможность двигаться, дышать, есть, чувствовать боль и радость…

Скрипач. Человек? Что в этом такого? Каждый является человеком. Быть человеком мне мало. Я хочу быть чем-то большим, а следовательно, человеком выдающимся. Кто является человеком выдающимся? Артист… Но столько существует артистов… Поэтому надо быть выдающимся среди выдающихся. То есть гением. Единственным и неповторимым. Да, я хочу быть гением. Иначе мне не стоит быть ни человеком, ни артистом.

Паганини. А разве гениальность имеет цвет, запах, вкус? Разве она твердая, мягкая или шелковистая? Разве можно ее есть, сесть на нее, завернуться в нее, когда холодно, или спать на ней? Спустить ее на воду, сжечь в печи? Гениальность — ничто. Обыкновенное яблоко стоит больше, чем гениальность.

Скрипач. И это говоришь ты? Ты, гений?

Паганини. Я, именно я. Потому что у меня в этом деле опыт. Если бы ты провел последние сто лет в форме мраморного обрубка, ты тоже не говорил бы глупости. Гениальность… Знаю, чем это кончается. А начинается так невинно… Ты живешь, но тебе этого мало. Тебе кажется, что искусство — что-то более важное, что-то лучшее. Но при этом тебе нужны слава, женщины и деньги, поэтому ты начинаешь делать карьеру. И если бы ты еще мог остановиться в определенный момент… Но нет, это тебя затягивает. Постепенно ты становишься рабом своего искусства, а оно требует все больше. Раньше ты был недоволен своей жизнью, теперь в наказание твое искусство недовольно тобою. Поэтому ты стараешься изо всех сил, но не успеваешь. А тем временем ты уже сделал карьеру, сам не зная когда. У тебя уже есть все, чего ты хотел: слава, деньги и женщины, но ты не в состоянии этим пользоваться, потому что все больше занят искусством. Тогда о тебе говорят, что ты сублимируешься, в то время как у тебя уже просто ни на что нет ни сил, ни времени, ни желания. И ты даже не заметишь, как тебя в конце концов превратят в кусок мрамора. А потом тебя посадят на какую-нибудь полочку, которая называется пьедесталом, по тебе начнут ползать мухи, и тебе уже ни почесаться, ни чихнуть, потому что ты окончательно сублимированный. И так навеки. Теперь ты знаешь, чем кончается гениальность.

Скрипач. Нет, я тебе не верю, это все демагогия, тенденциозное и злобное изображение проблемы. Ты уговариваешь меня, чтобы я ценил природу выше искусства, в то время как именно природой я сыт по горло. Я испытываю к природе отвращение, отвращение к этой липкой и омерзительной, гнилой и дегенеративной природе, к этому слепому копошению, умиранию и размножению. Ты говоришь, что гениальность — абстракция? Тем лучше, потому что у нее нет тела. У нее нет цвета, вкуса и запаха? Прекрасно, это значит, что она чиста. Ты говоришь, что искусство гасит страсти? Браво, я ничего большего и не хотел, как избавиться от них. У меня их даже слишком много, и я не знаю, что с ними делать. А впрочем, ты все время говоришь о себе, как если бы на свете не было других людей. А ценности, которые создает гениальный художник и передает их обществу? А культура, подобная общему дому?

Паганини. А ты случайно не влюблен? (Напевает.) О bella carina — un baccio mi dai…

Скрипач. Я? Влюблен?

Паганини. Да. И к тому же без взаимности.

Скрипач. Я не влюблен, и ваши инсинуации неуместны. Это к нашей теме не относится. Я хочу быть гением — и точка.

Паганини. Ну так будь им, будь! Будь гением и не кричи.

Скрипач. Как это?

Паганини. Обыкновенно. Будь гениальным!

Скрипач. Хорошо, а как это делается?!

Паганини. Никак не делается. Гением бывают.

Скрипач. Тебе легко сказать: бывают. А как? Объясни.

Паганини. Охотно. Итак… прежде всего… надо… Нет, не знаю. Я хотел бы тебе помочь, но я действительно не знаю, как.

Скрипач. Ты гениален и не знаешь, что это такое?

Паганини. Не имею понятия. Впрочем, я никогда над этим не задумывался. Это, должно быть, что-то такое во мне.

Скрипач. А значит, что-то, что есть в тебе, но могло бы также в тебе и не быть?

Паганини. Разумеется.

Скрипач. То есть если бы не было в тебе, могло бы быть где-нибудь еще…

Паганини. Возможно.

Скрипач. Значит, в ком-то другом?

Паганини. Вероятно.

Скрипач. Дай мне ее.

Паганини. Как я должен тебя понимать?

Скрипач. Буквально. Дай мне свою гениальность. Подари мне ее.