— Честное слово? — спросил я, несколько успокоенный.

— Честное слово. А сейчас, извините, я должен идти: жизнь. До свидания.

— До свидания.

Он закончил свое путешествие через стол и исчез в складках дивана.

В поездке

Сразу же за Н. выехали мы на плоские мокрые луга, среди которых бесчисленные копны белели, как головы новобранцев. Коляска ехала быстро, несмотря на колдобины и лужи. Далеко, на уровне конских ушей, тянулась полоска леса. Вокруг было пусто, как обычно в это время года. Только когда мы уже проехали какое-то время, я увидел впереди силуэт человека, который вырисовывался все отчетливее по мере нашего приближения. Это был мужчина простоватой внешности, в мундире почтового работника. Он неподвижно стоял возле дороги, а когда мы проезжали мимо него, окинул нас равнодушным взглядом. Едва он исчез из наших глаз, как перед нами появился следующий, в такой же униформе, тоже стоящий без движения. Я внимательно разглядывал его, когда вскоре показался третий, а за ним четвертый. Все они стояли лицом к шоссе, взгляд апатичный, мундиры выцветшие. Заинтригованный, я привстал с сиденья, чтобы спина возницы не мешала мне лучше видеть дорогу. И действительно — уже издалека я увидел очередную вытянувшуюся фигуру. После двух следующих меня охватило непреодолимое любопытство. Они стояли на довольно большом расстоянии друг от друга — однако настолько близко, что могли друг друга видеть, — в одинаковых позах, обращая на коляску не больше внимания, чем придорожные столбы. Я напряг зрение, но только мы проезжали мимо одного, как появлялся следующий. Я уже собрался было спросить возницу, что это может значить, когда тот, показывая кнутовищем на очередного, сказал, не поворачивая головы.

— На службе.

И снова перед нами появилась неподвижная фигура, равнодушно уставившаяся перед собой.

— Как это? — спросил я.

— Обыкновенно. Стоят на службе. Но-о, гнедые, но-о!

Возница не выказал охоты к дальнейшим разговорам, а может быть, считал их излишними. Он покрикивал на лошадей, время от времени стегая их кнутом. Придорожные кусты ежевики, часовенки и одинокие ветлы выбегали к нам навстречу и уходили назад, а между ними время от времени я замечал уже знакомый мне силуэт.

— На какой службе? — допытывался я.

— На какой? На государственной. Телеграфная линия.

— Как же так? — воскликнул я. — Ведь для телеграфа нужна проволока, столбы.

Возница посмотрел на меня и пожал плечами.

— Видать, вы издалека, — сказал он. — Это всякий знает, что для обычного телеграфа нужна проволока и столбы. А это телеграф беспроволочный. По плану должен был быть такой, с проволокой, но столбы украли, а проволоки нету.

— Как это — нету?

— А так, нету. Но-о, гнедые, но-о!

Я молчал, пораженный. Однако решил продолжить разговор.

— Ну как же так, без проволоки?

— Ну, как? Один другому кричит, что надо, а тот третьему, а третий четвертому, и так повторяют, пока телеграмма не дойдет до места. Сейчас не передают, если бы передавали, было бы слышно.

— И такой телеграф действует?

— А чего ему не действовать? Действует. Только часто перевирают депеши. Хуже всего, если кто-нибудь из них выпьет. Тогда для фантазии разные слова от себя добавляют, так и идет. А в остальном — так это даже лучше, чем обыкновенный телеграф с проволокой и столбами. Известно, живые люди всегда сообразительнее. И буря не повредит, и экономия на дереве, а ведь у нас в Польше мало лесов осталось, все повырубили. Только зимой волки иногда прерывают. Н-но!

— Ну, а люди довольны? — удивлялся я.

— А чего им? Работа не трудная, только что иностранные выражения надо знать. А теперь даже наш заведующий почты поехал в Варшаву в отношении усовершенствования. Трубки современные хочет им дать, чтобы легкие себе не надрывали. Эй, вы!

— А если кто-нибудь из них глухой?

— Глухих не принимают, и гундосых тоже. Тут как-то один заика устроился по знакомству, но его сняли — линию блокировал. Говорят, что на двадцатом километре стоит один кончивший театральную школу, так тот отчетливей всех кричит.

Я снова замолчал, обескураженный этими аргументами.

На людей у дороги я уже не обращал внимания. Коляска подскакивала на ухабах, подъезжая к лесу, который был все ближе.

— Ну хорошо, — сказал я осторожно, — а не хотели бы вы иметь новый телеграф, на столбах и с проволокой?

— Боже сохрани! — подскочил возница. — Именно поэтому в нашем районе легко с работой, на телеграф идут. И еще можно иметь приработки слева, потому что тот, кому очень нужно, чтобы депешу не перепутали, берет бричку, едет на десятый, пятнадцатый километр, и каждому по дороге в руку дает. Ну, беспроволочный телеграф — это же всегда что-то другое, чем проволочный. Прогрессивнее. Эй, вы!

Сквозь стук колес до нас долетел какой-то слабый крик: не то дуновение ветра, не то далекое рыдание. Это звучало примерно так:

— Оооеееуууеееоооууу…

Возница повернулся на козлах и приставил ладонь к уху.

— Передают, — сказал он. — Остановимся, так будет лучше слышно. Тпрр!

Когда монотонный стук стих — над полем повисла тишина. В этой тишине все яснее несся к нам крик, подобный крику птиц на болотах. Стоящий недалеко от нас столбовик сложил ладонь и приложил ее к уху.

— Сейчас дойдет до нас, — шепнул возница. И действительно. Едва прогремело очередное «ааа», как из-за рощи, которую мы только что проехали, донеслось протяжное:

— Ооотеец ууумееер поохоорооныы срееедууу!

— Царство небесное, — вздохнул возница и ударил лошадей. Мы въехали в лес.

Искусство

— Искусство воспитывает. Поэтому писатели должны знать жизнь. Лучший пример — Пруст. Но Пруст тоже не знал жизни. Он изолировался. Закрылся в своей комнате, стены которой были обиты пробкой. Ничего не слышно. Что вы сейчас пишете?