Копали днем и ночью. Скоро должен состояться суд. Потом их разбросают по разным тюрьмам, и шанса убежать просто не будет. Думали, куда девать землю? Снова Полищук. Зловонная бочка возле двери, «параша», каждое утро сами заключенные выносили ее. Кто в нее заглянет? Вот туда и сбрасывать землю.

Андрий, стоя на спинах двух товарищей, высматривал через окно, сколько шагов до стены делает часовой, идя от здания тюрьмы. Наконец высчитал — там приблизительно три с половиной метра. Будем рыть четыре, приказал Полищук. Чтобы за стену, А там что? Ага, проход. Значит, прямо под проход. И ночью выйдем.

На подкоп ушло две недели. Все шло, как задумали. Только рыть становилось все труднее. Духота под землей. Не хватало воздуха. В конце рыли не больше чем по полчаса. Мирон Стаецкий неожиданно вернулся раньше. Запыхавшийся, счастливый. Уже товарищи, уже! У прохода! Уже воздух!

— Тише! — Полищук полез проверить.

Вернулся спокойный, только глаза блестели за очками. Сейчас половина третьего. Значит, можем сегодня. На то, чтобы добраться до прохода, нужно полчаса, не больше. Расширить отверстие, а потом по очереди...

Решили, что пойдут не все. Останутся те, кому не угрожает большой срок. Нет смысла. Побег — это скитания, подпольная жизнь, скорее всего эмиграция. А если поймают, долгое заключение. Нет смысла. К побегу подготовились восемь из двенадцати...

Полищук отговаривал Андрия. Ты же несовершеннолетний. Нет доказательств вины. Подержат еще немного и отпустят. Если и будут судить, то дадут немного. Нет резона.

Но Андрий уперся. Ни за что! Он пойдет с ними, и все. Мелькнул страх за отца, но тут же пробилась и другая мысль: я на свободе, и ему легче — он не будет бояться за меня. Да ведь ни моей, ни его вины дефензивники не доказали, все равно его должны выпустить.

Полищук в конце концов улыбнулся: а знаешь, я даже рад, что ты идешь. На тебя можно положиться. Отговаривал, потому что дело говорю, а как товарищ рад, что ты с нами.

Все было готово. Уложили мешки на койках, накрыли одеялами, будто все спят. Для часового, который каждые два часа заглядывает в дверной «глазок».

Кто останется, перед завтраком заявит, что вот, мол, сбежали. Угрожали, и мы боялись, что нас убьют...

Наступило долгожданное мгновение. Камера замерла. Полищук еще раз обратился к товарищам. Как всегда спокойно и сдержанно, только жесткие складки у рта заострились и будто бы выдались вперед горбатый нос и подбородок, четко разделенный надвое.

— Выходим по очереди. Друг за другом, быстро, но без толкучки, с паузами. Я иду первым, потом Андрий, потом Мирон... последним Стась. Каждый выбирается на поверхность и сразу же к стене дома напротив, потом под деревья. Все собираемся там, оттуда в дорогу. Еще раз: спасти нас могут только дисциплина и порядок. Ну, пошли! Прощайте, остающиеся! Держитесь! Наше время придет!

Полищук исчез в черном отверстии. Перед уходом оглянулся, быстро осмотрел камеру.

Андрий считал до ста, как условились, но его уже трепала лихорадка, и он нещадно ругал себя. Нет, он не боялся, просто напряжение давало о себе знать. Наконец — сто. Тоже оглянулся и полез в земляную нору.

Когда высунулся в отверстие и оказался над тротуаром, оглянулся вокруг, как было условлено, подтянулся на руках, еще мгновение — и он на тротуаре. Впервые на улице, на свободе после долгих месяцев заключения.

Вдохнул полной грудью, скорее к дому, к деревьям. Полищук обнял его. Друже! Вот мы и на воле!

Пошли на Гнидаву, дальше на Забороль, обходя большие местечки, вроде Ковеля, направились к Камень-Каширскому. Там был свой человек.

Таким стал тогда твой путь, Андрий. Лесом, глухими углами, когда приходилось прятаться днем, шли ночью все дальше и дальше.

Это была только прелюдия, только начало, а ты считал, что прошла половина жизни. В бегах начал думать о прошлом. В бегах хорошо думается, ты быстро в этом убедился. У каждого человека, даже знавшего совсем мало, уже есть прошлое, а у семнадцатилетнего, да еще и сорвиголовы? Мог ли он представить себе хоть что-нибудь подобное всего полгода назад? Ему теперь нелегко увидеть себя тем восторженным и беззаботным мальчишкой, каким он был совсем недавно. Да, именно мальчишкой, он понял это сейчас. Тогда все представлялось иначе. Воображал себя взрослым мужчиной, революционером. Еще и Барбара! Конечно, связь с ней придавала ему вес в собственных глазах и глазах товарищей. В чем-то он был старше, сильнее, опытнее. Со временем он понял, сколь большой силой наделена тайна, нечто не известное тем, кто рядом с тобой, нечто твое собственное, твое личное, старался, чтобы о Барбаре не узнал никто.

Потом, впрочем, появились и другие поводы для таинственного молчания. У главного повода была длинная русая коса, большие голубые глаза, и звали его Надей Зинченко. Перед ней Андрий впервые почувствовал смущение, растерялся, не нашелся, что сказать. Она училась на класс моложе Андрия, родители недавно переехали в Луцк из Кремонца. В ней, казалось, не было ничего особенного, но Андрий заметил, что почему-то именно к ней чаще всего подходят ребята, что она привлекает не только его своим глубоким взглядом и неожиданной улыбкой, заливающей ее лицо подобно солнечному свету. Он, волнуясь, думал о ней, искал к ней пути, так ему хотелось понравиться. Все чаще становилось стыдно за Барбару, за все, что осталось позади. Хотелось забыть прошлое, уйти от него и беспрестанно смотреть на Надю, быть с ней. Быть с ней... Да, Андрия привлекало в ней все, он понимал, что смотрит на нее иначе, чем другие парни. Это пугало его самого, пугало и ее. Она не раз ловила его взгляд и словно бы внутренне шарахалась от него. Но, бывало, когда она снова натыкалась на этот ищущий взгляд, Андрий видел в глазах ее любопытство, ее тоже влекло к нему.