К тому времени сдавать начала наша Марья. Ходила с трудом, задыхалась, да и ум уже не такой ясный стал, как прежде… Но — собралась однажды и пошла на исповедь. Выстояла всю литургию, причастилась. Вернулась домой проясневшая, приободренная. Прежде смерти успела еще несколько раз причаститься…

И померла — тихо, спокойно. Померла на последние дни Страстной недели, так, что все почти сорок дней ее пришлись на Пасхальное время. Помолитесь, кто может, о упокоении души рабы Божией Марии, которая потеряла всех своих родных, но не предалась отчаянию. Которая выстояла в блокаду. Которая всю жизнь прожила в маленькой коммунальной комнатенке и никогда не требовала большего. Которая после семидесяти лет безбожной жизни нашла в себе силы вернуться в церковь. Помолитесь о ней, пожалуйста.

…Как-то на день памяти владыки Иоанна (Снычёва) мы всей редакцией пришли на Никольское кладбище. Дело журналистское: на одном месте мы не стояли — тотчас достали диктофоны и принялись искать в толпе возможных собеседников. Трудного тут ничего нет: почтить Владыку приходят люди очень интересные — учёные и духовно опытные, люди, лично знавшие митрополита Иоанна, люди, испытавшие на себе силу его посмертной молитвы.

Но работа работой, а хотелось и помолиться вместе со всеми собравшимися на кладбище. Я присоединился к обширной группе людей, окруживших могилку Владыки. Все пели Трисвятое. Ясно, что певцов-профессионалов или просто голосистых людей было здесь не много; общее пение звучало не слишком стройно и не очень-то гармонично — но, несмотря на холод и промозглый ветер, люди старались от души.

В общем хоре резко выделялся пронзительный голос некой рабы Божией, приехавшей в Петербург издалека. Она явственно старалась перепеть всех — или если не перепеть, так, по крайней мере, перекричать. При этом она умудрялась вставлять в своё пение язвительные комментарии:

— Да, ну и певцы!.. Это называется город на Неве!.. Никогда Петербург не был православным городом! Как же Владыка с вами намучался, бедный!..

Стоявшим рядом с ней бабушкам стало совестно, и они начали тихо поддакивать строгой гостье. Непроизвольно завязалась беседа: гостья бросала питерскому люду гневные обличения, а наши бабушки покаянно качали головами: «Да, мы такие… мы такие… куда нам до настоящей веры… конечно, в глубинке верят крепче…» Но тут народ зашикал на беседующих, и они вновь обратились к пению: бабушки пели еле слышно, почти шёпотом, гостья же не жалеючи подставляла голосовые связки холодному ветру. Некоторое время ничто не нарушало общей молитвы. Вдруг гостье надоело спокойствие, и она заявила:

— Нет, у нас не так поют!

И затянула Трисвятое совсем на иной мотив, мне вовсе незнакомый, — да, судя по всему, и не мне только. На неё вновь стали оборачиваться, шикать, но она самозабвенно выводила редкостный мотив, успевая вставить в паузах:

— Это лучше! Это красивее! У нас только так принято! Да что вы тут понимаете, в вашем Питере?!.

Общий хор начал быстро разваливаться: для нас, неопытных певцов, держаться одной мелодии, когда в ушах гремит другая, было очень трудно. Подпевать же громогласной гостье никому не хотелось. Несколько крепких молитвенников попытались объединиться и перепеть даму — но дама в свою очередь усилила мощь и заткнула нас, жалких дилетантов. Мы обиделись, из последних сил напрягли связки и заглушили-таки чужеродное пение — но долго продержаться не смогли…

О молитве, о Владыке, о том, что души наши только что вели сокровенную беседу с Богом, никто уже не помнил… Раздражённые, охрипшие, продрогшие, люди выскакивали из толпы молящихся и отходили в сторону — отдышаться, опомниться…

Легко нас укорить: дескать, не обращали бы внимания на глупую, знали бы своё дело, не устраивали бы свару… Возможно, в некоторых случаях такой совет подходит, но в этом… Один человек сломал общий лад. Ломать, как известно, не строить, большого ума не надо — но попробуйте удерживать в сердце мир и покой, достигнутый немалыми душевными усилиями, когда вокруг всё рушится…

Легко противостоять внешним врагам. Уверен: если бы в тот же день на кладбище пришёл некий охальник с улицы и попытался сорвать духовное торжество, он встретил бы мощный и дружный отпор. Люди объединились бы — и в братском этом единстве каждый бы почувствовал, что его душа становится сильнее… Но когда мир разрушается изнутри, спасти его трудно, почти невозможно. Чем и опасен раскол: он душевные силы человека перенацеливает на вещи низкие, подлые, грязные…

И обратите внимание: в сердце каждого раскола лежит чья-нибудь глупость. Как известно, один дурак задаст столько вопросов, что сто мудрецов не ответят, один дурак наломает столько дров, что и за сто лет не соберёшь…

Где же найти защиту от дурака?

В некоем посёлке Ленинградской области жил да был молодой парень. Всё ему Бог дал — и голову, и руки, и лицом не обидел, — но эти дары Божии парень взял да и выбросил на помойку: стал наркоманом, — вот история какая печальная.

Живёт наркоман на отшибе, ни с кем не дружит, никого не любит — не до того. Другие заботы!.. Что ему люди?.. А душа-то его ещё жива, — она любви хочет, мучается без неё… Вот подобрал он на улице котёнка, притащил в свой, тёмный, грязный, зловонный дом. Назвал найдёныша Васькой. Стал ему котёнок вместо родственника. Красивый котик — весь чёрный, пушистый, длиннохвостый… Привязался к нему наркоман.