Да и как можно было подумать, что столько пышных дворцов, столько великолепных храмов, столько богатых складов были покинуты их владельцами, подобно тому, как были брошены те бедные хижины, мимо которых проходила французская армия?!

Между тем Дарю вернулся ни с чем. Ни один москвич не показывался; ни одной струйки дыма не поднималось из труб домов; ни малейшего шума не доносилось из этого обширного и многолюдного города. Казалось, как будто триста тысяч жителей точно по волшебству были поражены немой неподвижностью. Это было молчание пустыни!

Но Наполеон был так настойчив, что заупрямился и все еще продолжал дожидаться. Наконец один офицер, не то желая выслужиться, не то будучи уверен, что все желания императора должны быть исполнены, проник в город, захватил пять-шесть бродяг и, сидя верхом, пригнал их к императору, воображая, что привел депутацию. При первых же ответах этих проходимцев Наполеон убедился, что перед ним не кто иные, как несчастные поденщики.

Тут только он окончательно убедился в полном опустении Москвы, и все его надежды на этот счет рушились. Он пожал плечами и с тем презрением, с которым он встречал все, что противоречило его желанию, воскликнул: «А! Русские еще не знают, какие последствия повлечет взятие их столицы!»

– Вера Артамоновна, ну расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, – говаривал я, потягиваясь на своей кроватке, обшитой холстиной, чтобы я не вывалился, и завертываясь в стеганое одеяло.

– И-и! Что это за рассказы, уж сколько раз слышали, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встаньте, – отвечала обыкновенно старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый рассказ, сколько мне – его слушать.

– Да вы немножко расскажите… Ну, как же вы узнали, ну с чего же началось?

– Так и началось. Папенька-то [52] ваш знаете какой – все в долгой ящик откладывает; собирался-собирался, да вот и собрался! Все говорили: пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось.

Нет, всё с Павлом Ивановичем [53] переговаривают, как вместе ехать, – то тот не готов, то другой. Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа сели завтракать, вдруг наш кухмистр взошел в столовую, такой бледный, да и докладывает: «Неприятель в Драгомиловскую заставу вступил». Так у нас у всех сердце и опустилось: сила, мол, крестная с нами! Все переполошилось; пока мы суетились да ахали, смотрим – а по улице скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хвостом сзади. Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила – такие были щедушные да слабые.

И я с гордостью улыбался, довольный, что принимал участие в войне.

– Сначала еще шло кое-как, первые дни, то есть ну так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают: нет ли выпить. Поднесем им по рюмочке, как следует, они и уйдут, да еще сделают под козырек. А тут, видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы. Мы тогда жили во флигеле у княжны [54] , дом загорелся; вот Павел Иванович говорит: «Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко во дворе, стены капитальные». Пошли мы, и господа и люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар – а уж и деревья начинают гореть! Добрались мы наконец до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон! Павел Иванович остолбенел, глазам не верит.

За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках. Вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать – так у них до кончины шрам и остался. Другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, азорник, изорвал пеленки да и бросил.

Только они ушли, случилась вот какая беда. Помните нашего Платона, что в солдаты отдали? Он сильно любил выпить, и был он в этот день очень в кураже; повязал себе саблю, так и ходил. Граф Ростопчин всем раздавал в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю. Под вечер видит он, что драгун верхом въехал на двор. Возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собой, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: «Лошадь наша, я тебе ее не дам». Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен. Барин сам видел и закричал ему: «Оставь лошадь, не твое дело!» Куда ты! Платон выхватил саблю да как хватит его по голове, драгун-то и покачнулся, а он его еще да еще. Ну, думаем мы, теперь пришла наша смерть: как увидят его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило [55] , так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив. Лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела.

Мы все скорей со двора долой: пожар-то все страшнее и страшнее! Измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть. Не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» Тут я взяла кусок равендука с бильярда и завернула вас от ночного ветра.

Добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольший жил в губернаторском доме. Сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие верховые ездят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы молоко пропало, ни у кого ни куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка; она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже [56] . Они сначала посмотрели на нее так сурово да и говорят: «Але, але [57] !» А она их ругать: экие, мол, окаянные, такие-сякие! Солдаты ничего не поняли, а таки вспрыснули со смеха и дали ей для вас хлеба, моченного с водой, и ей дали краюшку.