Я старался переварить слова, которыми Рахим-хан закончил разговор, закрывал глаза и видел его у телефона на том конце длиннейшего кабеля, видел его наклоненную набок голову и слегка приоткрытый рот. Теперь я знал тайну, укрытую в его бездонных черных глазах. Мои многолетние подозрения подтвердились. Рахим-хану давным-давно было известно все: и про Асефа, и про воздушного змея, и про подброшенные деньги, и про часы со стрелками в виде молний.

«Тебе выпала возможность снова встать на стезю добродетели» – такими словами Рахим-хан закончил разговор. Он произнес их легким тоном, как нечто само собой разумеющееся.

На стезю добродетели.

Когда я вернулся домой, Сорая говорила по телефону:

– Это ведь ненадолго, мадар-джан. Неделя-другая… Да, ты и падар можете перебраться ко мне.

Два года назад у генерала случился перелом бедра. После приступа мигрени он, чуть живой, выходил из своей комнаты и споткнулся о задравшийся ковер. На крик из кухни прибежала Хала Джамиля. «Звук был такой, словно деревянная швабра сломалась пополам», – любила повторять она, хотя доктор сразу подверг ее слова сомнению, как она могла это услышать? Сломанное бедро и все связанные с переломом осложнения – пневмония, заражение крови, длительное пребывание под опекой медсестер – заставили Халу Джамилю позабыть о собственных болячках. Зато теперь недомогания мужа не сходили у нее с уст, и она с каждым готова была поделиться мнением врачей насчет почечной недостаточности у супруга. «Только что они понимают в афганских почках?» – неизменно добавляла она с гордостью. И еще: пока генерал лежал в больнице, Хала Джамиля дожидалась, когда муж заснет, и пела ему песни, те самые, что некогда передавали по радио в Кабуле.

Болезнь (и время) смягчили отношения между тестем и Сораей. Отец и дочь теперь вместе ходили на прогулки, вместе обедали по субботам. Генерал даже захаживал иногда к ней на урок. Сядет в своем сером костюме за последнюю парту и что-то записывает.

В ту ночь Сорая спала, отвернувшись от меня, а я прятал лицо у нее в волосах. Когда-то мы спали лицом к лицу, целовались и шептали друг другу ласковые слова, пока сон не смежит веки. Мы и сейчас порой шептались на сон грядущий, только речь теперь шла о школе, о моем новом романе, о чьем-нибудь дурацком наряде на торжественном событии. Мы регулярно занимались любовью, и нам было хорошо друг с другом, а иногда запредельно хорошо. Правда, зачать ребенка так и не удалось, и порой чувство скорби и тщетности всех усилий отравляло минуты любви. В такие ночи мы поворачивались друг к другу спиной и искали забвения. Для Сораи таким забвением был сон, для меня – как всегда, книга.

В ту ночь я смотрел на серебряные лунные блики на стене и думал о Рахим-хане. Перед самым рассветом мне удалось наконец уснуть, и я увидел Хасана, он бежал передо мной, и нижний край зеленого чапана волочился за ним, и снег скрипел под его черными резиновыми сапогами. На бегу он обернулся и крикнул мне:

– Для тебя хоть тысячу раз подряд!

Через неделю я сидел у окна самолета Пакистанских международных авиалиний и смотрел, как техники убирают тормозные башмаки из-под колес шасси. Самолет взмыл в воздух и пронзил облака. Я прислонился головой к стеклу иллюминатора и попытался заснуть. Но сон ко мне не пришел.

Потертое заднее сиденье такси. Не прошло и трех часов, как мой самолет приземлился в Пешаваре. Таксист Голам, маленький потный человечек с сигаретой в зубах, лихо вертит баранку и говорит не замолкая:

– …просто ужас, что творится в твоей стране, яр. Афганцы и пакистанцы – братья, это точно. Мусульмане всегда помогут мусульманам…

Желая переменить тему, я заговорил об окрестностях, по которым мы проезжали, и водитель затих, только согласно кивал. Я хорошо помнил Пешавар по 1981 году. Сейчас мы катили на запад по шоссе Джамруд мимо военного городка. Замелькали запруженные народом улицы, чем-то напомнившие мне Кабул, в особенности Кочен-Морга, Куриный базар, где мы с Хасаном покупали картошку с соусом и вишневую воду. Велосипедисты, рикши, пешеходы, спешащие по своим делам, и праздношатающиеся зеваки густо заполняли узкие улочки и переулки. Бородатые торговцы наперебой предлагали кожаные абажуры, ковры, вышитые шали и бронзовую утварь.

Стоял страшный шум, крики продавцов смешивались со звуками индийской музыки, с тарахтением моторикш, со звоном колокольчиков на сбруе лошадей, запряженных в коляски. В открытое окно машины волнами вливались густые запахи, от изысканных благоуханий до мерзкого зловония, от пряного аромата пакоры и нихари [31] (любимых блюд Бабы), смешанного с выхлопными газами, до смрада фекалий.

За красно-кирпичными зданиями Пешаварского университета начинался район, который словоохотливый Голам назвал «афганским кварталом». Лотки со сладостями, с кебабами, грязные дети, торгующие сигаретами, крошечные ресторанчики с картами Афганистана в окнах, конторы менял…

– Здесь много твоих братьев, яр. Кое-кто открыл свое дело, но большинство живет в ужасной бедности. – Таксист поцокал языком. – Мы уже почти приехали.

Мне припомнилась наша последняя встреча с Рахим-ханом в 1981 году. Он пришел попрощаться с нами накануне нашего бегства из Кабула. Помню, как Баба и Рахим-хан со слезами на глазах обнимались. Когда мы переехали в США, Баба и Рахим-хан не теряли связи друг с другом, несколько раз в год разговаривали по телефону, а порой Баба передавал трубку мне. Последний раз я говорил с Рахим-ханом вскоре после смерти Бабы. Известие достигло Кабула, и Рахим-хан позвонил нам. Разговор наш не занял и нескольких минут – связь прервалась.

Такси остановилось у скромного здания на оживленном перекрестке. Я расплатился с водителем, подхватил единственный свой чемодан и подошел к входной двери, украшенной затейливой резьбой. На многочисленных балконах сушилось белье. По скрипучей лестнице я поднялся на третий этаж и прошел по темному коридору к последней двери по правой стороне. Еще раз взглянув на бумажку с адресом, постучал.

Дверь мне открыл скелет, обтянутый кожей, в котором невозможно было узнать Рахим-хана.

Преподаватель, ведущий семинар по литературному мастерству в университете Сан-Хосе, говорил про избитые выражения: «Бойтесь их как чумы» – и смеялся собственной шутке. Студенты хохотали вслед за ним, но мне почему-то всегда казалось, что он несправедлив к литературным клише. Порой бывает, что точнее штампа не выразишься. Возьмите хоть выражение «сердце кровью облилось». Оно лучше всего отражает пронзительную жалость, охватившую меня, стоило мне после долгой разлуки увидеть Рахим-хана.