Что это значит: быть собой?
вернуться

Мэнсон Дженни C.
Шрифт:

Я не смог должным образом закончить стихотворение о создателе масок, но я написал другие, используя образ лица-маски как способ задавать жизненные вопросы о личности и выборе. Одним из них является стихотворение «Суд» [12] . Мой отец сказал: «Познай себя». Я полагаю, что тем самым он одобрил сочинение мною подобных стихов. Или было бы еще лучше, если бы он кивнул в знак согласия с тем, что я напишу автобиографию, что я и сделал много лет спустя. («Прощай, двадцатый век». Издательство «Pimlico», 2001 год.)

12

Стихотворение «Суд» было опубликовано в сборнике «Новые избранные стихи», выпущенном в свет издательством «Hutchinson» в мае 2009 года. © Дэнни Эбси. Напечатано с разрешения издательства «Hutchinson».

В конечном итоге все автобиографии начинаются с местоимения «я» и заканчиваются местоимением «меня». А между ними стоит большой знак вопроса.

Суд

Люди, сидящие за столом, спорят.Некоторые предлагают его повесить.Одни говорят громко, другие – тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».«Мне больше не хотелось быть собой,Поэтому я снял лицо, которое носил.Я выдергивал гвозди один за другим,Чтобы отдать это лицо кому-нибудь другому.Эти ужасные черты лица вряд ли были моими,А носить чужое лицо – большой грех.Почему? Представьте, как в брачную ночьЯ целовал бы чужие губы в чьей-то кровати…»Но толпа тотчас издевательски закричала:«Эй, вздерните его на виселицу».«Тихо! – приказывает судья. —Или я прикажу очистить зал суда.Повесить человека – это вам не игра».И все же одни говорят громко, другие тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».«Арестант, позвольте еще раз спросить,Что вы сделали с вашим истинным лицом?»«Я говорил вам, Ваша честь, что выбросил его.Просто оно было сделано из глины цвета кожи».«Лицо отражает суть человека, – крикнул лысый присяжный, – Поэтому, потеряв лицо, человек умирает.Господин, мы не можем оправдать этого гражданина,Пока не узнаем, что он сделал со своим лицом».«Это было всего лишь лицо, которое я потерял.Сколько может мне стоить этот печальный факт?»«Несчастный, лицо дается одно на всю жизнь.Менять то, что дано от рождения, не имеет права никто.Вспомните случай с Юпитером-лебедем,Который снял лицо бога, чтобы поменять его на лицо птицы,И Леду, лишившуюся чувств на берегу моря,И глаза лебедя, закрытые в порыве страсти».«Нет! Нет! Ваша честь, моя вина только в том,Что я сделал то, что должен был сделать настоящий мужчина».«Тихо, арестант! Мне почему-то вспоминаются слова священника О том, что в темноте он обрел лицо собаки,После этого он напился до полнейшего безумияИ начал богохульствовать – лаять на Бога».«Но это было человеческое лицо, сэр, – бросил он в ответ.За этот проступок должен я заплатить?»Люди, сидящие за столом, спорят.Некоторые предлагают его повесить.Одни говорят громко, другие – тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».В конце зала суда молча стоятРука об руку его отец и мать.Они не могут понять смысл этого судаИ почему он выкинул свое дорогое лицо?«Но это не мое лицо, отец, – сказал он. —Я не хочу умереть в чужой порочной постели.Посмотри в зеркало, мама, пристально приглядись,Твое ли это лицо, которое ты хранишь?Зеркало овальное, а часы круглые,Все наши восковые лица в землю уйдут.Однажды я построил мост прямо к самому себе,Чтобы тщательно обыскать свою душу и найти невидимое сокровище,И после этого я сорвал свою маску, потому чтоЯ не нашел того человека, которым себя считал.В чужой маске я живу жизнью другого человека —Я должен найти свое собственное лицо и свою собственную могилу».Люди, сидящие за столом, спорят.Некоторые предлагают его повесить.Одни говорят громко, другие – тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».«Я подведу итог, – проворчал строгий судья,Продемонстрировав белизну своих зубов. —Что такое лицо? Лишь деталь, которую вы видите,Символ и судьба личности.Как нам отличить одного от другого?Понять, кто сидит на привязи – собака или человек?А когда слезы капают там, где нет лица,Будут ли эти слезы моими или кого-то другого?Нет свободы выбора между раскаленным углем и золотом, Выбор определяется индивидуальностью.Но тогда замена лица, которую вы выбираете,Достигается, как любовь, тем, что сами вы исчезаете.Теперь вы, двенадцать присяжных, пожалуйста, удалитесь. Поместите вашу правую руку в лед, а левую – в пламя.Дыра на том месте, где было лицо, пугает нас,А человек, который имеет право выбора, опасен.Итак, каким же будет ваш вердикт,Следует ли отправить его на виселицу?»Одни говорят громко, другие – тихо:«Качаться, качаться, качаться ему на ветру».

Часть III

Размышление (возраст 57–85 лет)

Джон

Основные личные сведения

Возраст – шестьдесят три года.

Женат двадцать восемь лет, в разводе с 2000 года.

Имею троих дочерей в возрасте тридцати двух, двадцати девяти и двадцати шести лет.

Родился и вырос в Ноттингеме, окончил частную закрытую дневную школу, приобщился к «великим» в Оксфорде.

Тридцать шесть лет занимался бухгалтерским учетом и налогообложением в Ноттингеме, после этого три года тому назад переехал в Лондон, чтобы работать на правительство.

Мой мир и отношения с другими людьми

Я помню, что с самого раннего возраста мой мир всегда был очень далек от мира (или миров) других людей. Я не знаю, насколько это зависело от моей застенчивости, а насколько – от тугоухости (я практически ничего не слышу левым ухом). С моей точки зрения, было бы удивительно, если бы ни один из указанных факторов не внес в это свой вклад. Но, независимо от причины, при одних условиях мое личное пространство казалось мне клеткой, а при других становилось убежищем. Именно убежищем, потому что мои сокровенные мысли играли как раз такую роль. Мой мир был тем местом, куда люди вообще и мой отец в частности – человек, слишком рано ставший родителем и чересчур озабоченный тем, чтобы быть признанным своими детьми, – не могли вторгаться.

Что же это был за мир! Жизненные страдания и радости, не оставленные без внимания, а с раннего возраста превращенные в нечто особенное благодаря музыке. Моя мать была мастерицей приукрашивать события и факты, но, по ее словам, в возрасте двух лет я пел песенки, точно попадая в тон и ритм. Вместо деревянной лошадки-качалки у меня был деревянный Микки Маус, который тоже раскачивался взад и вперед, и, сидя на нем, я будто бы имел обыкновение петь песенку, которая начиналась так:

«Да что ты знаешь? Она посмотрела на меня во сне прошлой ночью.Мои сны с каждым разом становятся все лучше и лучше».

Музыка всегда была определяющей частью моей жизни. Вероятно, я слишком плохо слышал, чтобы получать удовольствие от вечеринок – чересчур много шума, чтобы слышать разговоры, поэтому вскоре я перестал даже пытаться прислушиваться к ним, так как на это требовалось слишком много усилий. Однако я по-прежнему мог слышать музыку и петь (первое до сих пор соответствует действительности, а второе уже вряд ли возможно в той же степени). С восьми лет я пел в церковном хоре. Мы использовали псалмы, которые содержали в себе музыку, и я не помню случая, чтобы я не смог спеть с листа как самым высоким, так и низким голосом. К середине подросткового возраста с помощью удивительно талантливого учителя начальной школы, закостенелого старого профессионала, который научил меня гармонии и полифонии, я стал, с собственной точки зрения, вторым Бетховеном. В конце концов, он тоже был глухим! Я до сих пор помню некоторые вещицы, которые написал в то время. В лучшем случае, их можно было бы назвать вполне сносными, но уж никак не потрясающими.

Так или иначе, временами мой мир напоминал клетку. Тот факт, что я был «не таким, как все» (если не совершенно иным), постоянно создавал для меня трудности в общении с другими людьми. Когда я находился с человеком один на один, все было нормально, но потребность получать признание и одобрение, корректируя свое поведение в угоду окружающим, которые казались мне пришельцами с другой планеты, на мой взгляд, никогда должным образом не удовлетворялась. Правда, школа, в которой я хорошо учился, но имел некоторые «трудности с нервами», поставила меня в такое положение, что мне пришлось научиться себя вести. С тех пор и до сегодняшнего дня я всегда был человеком с хорошими манерами и не любил общаться с теми, кто не умеет себя вести или не относится ко мне с уважением, которого я, на мой взгляд, заслуживаю.

Что за радость для этого, по сути, одинокого юноши в возрасте примерно шестнадцати лет сравнивать себя с Моцартом. Я никогда не забуду свое первое впечатление от прослушивания 40-й симфонии в живом исполнении, со всей ее меланхолией и сладостью, с периодическим проявлением победных нот и превалирующей необузданной яростью. Наконец-то появился кто-то, полностью понимающий то, что чувствую я, потому что он, несомненно, сам чувствовал то же самое (и даже больше)! И было хорошо ощущать все это и, что еще важнее, давать волю своим чувствам – это отличалось от того, чему научили меня репрессивные пятидесятые годы.