Однако существуют и другие части моей внутренней пленки с записью, которые полностью разрушают мое стремление быть особенным (и снова противоречия). «Никогда не спорь, иначе ты можешь погубить людей», – эта мысль никогда не произносилась в таком виде, но тем не менее моя мать внушила мне этот важный принцип. В семье мы никогда не обсуждали ничего важного. Когда я привел Фрэн к себе домой, чтобы познакомить ее с родителями, за обеденным столом я вступил с отцом в горячую дискуссию об образовании. Моя мать отвела Фрэн в сторону и сказала ей в панике: «Ты должна остановить их». Фрэн удивилась: «Зачем, ведь они получают удовольствие от разговора?» – «Но это неприлично», – ответила моя мать. Невзирая на все годы, проведенные в университете, в рабочем коллективе, в компании друзей, где всегда было принято четко формулировать мысли и спорить по любому поводу, я до сих пор не могу стереть эту запись со своей пленки и по-прежнему чувствую себя совершенно неспособным свободно вступать в дискуссии. Запись на пленке все еще сообщает мне о том, что это неприлично и потенциально опасно. Я до сих пор не могу признать, когда люди на работе или на собрании говорят, что я вношу свой вклад. Мое представление о себе как о человеке, совершенно неспособном выражать свои мысли, остается доминирующим.

Оглядываясь назад, я не могу вспомнить, чтобы мои родители стремились к какой-то собственной цели. Отец был бухгалтером и оставался на этой работе в течение всей своей семейной жизни. Мама довольствовалась ролью домохозяйки, и кругом ее общения были другие члены ее семьи, живущие в этом же городе, а также ближайшие соседи. Родители никогда не искали друзей за пределами этого круга. Если что-то требовало усилий, то принято было отступать, а не лезть из кожи вон. В дальнейшей жизни, когда мать приходила ко мне, чтобы помогать нам с маленькими детьми, она никак не могла понять, почему Фрэн и я были постоянно заняты, доводя себя до изнеможения семейными обязанностями, работой, участием в общественных и церковных мероприятиях. Она очень расстраивалась – и это было справедливо, так как она, без сомнения, ожидала, что весь мир должен крутиться вокруг нее, когда она приходила. Такое же ожидание существовало в ее собственной семье. У меня складывается впечатление, что я всю свою жизнь доводил себя до предела умственных и физических возможностей. Я никак не мог понять, откуда это взялось. Но сейчас мне кажется, что эта привычка отчасти исходит из реакции на образ жизни моей семьи. Я стремился дистанцироваться от родительской семьи, считая их немного ниже себя, и часто говорил Фрэн: «Я не хочу быть как мои родители». Скорее всего, именно страх того, что я погрязну в бесконечно однообразном и ничем не примечательном образе жизни, который я называл (несправедливо) пребыванием «дома», заставлял меня ставить перед собой все новые цели.

Ни одно другое утверждение я не повторял себе в жизни так часто. С чего это началось? Я всегда был чувствительным ребенком. Я помню, как в детстве мать подкупала меня деньгами, чтобы поощрить меня дать отпор моим друзьям в драке. Я обладал достаточной физической силой для того, чтобы уложить своего приятеля на лопатки, но я по-прежнему плакал, когда делал это. Я не думаю, что мое поведение было связано с возможным поражением или страхом, я просто ненавидел борьбу и конфликты в любой форме. Потом я увлекся музыкой. Я начал играть на пианино и скрипке в возрасте пяти лет, и это требовало от меня ежедневных практических занятий, которые длились не менее часа. Я помню случаи, как друзья играли на улице под окнами нашей гостиной, где стояло пианино, и моя мать задергивала шторы, чтобы я не отвлекался. Не скажу, что это огорчало меня, и хотя мне очень нравилось играть в футбол и я неплохо умел это делать, это не выделяло меня на фоне других как особенного. Я даже помню, как, учась в университете, я испытывал некоторую неловкость при ношении футляра со скрипкой на глазах у других. Мне казалось, что это характеризует меня как слабого и женоподобного.

Еще некоторые хаотичные мысли по этому поводу: женское общество мне всегда нравилось больше мужского. На самом деле я будто бы специально выбирал увлечения и профессиональную деятельность, которые способствовали моему контакту с женщинами, а не с мужчинами: музыка, социальная работа, религия. Недавно по соседству с нами начала регулярно собираться группа мужчин для того, чтобы выпить и поболтать. Их разговоры в основном посвящались машинам, моделям поездов, отпускам и футболу. Я чувствовал, что у меня нет с ними ничего общего. С женщинами мне гораздо интереснее: наши разговоры больше сосредоточены на людях и их чувствах, а также на различных идеях. И если женщины находили меня привлекательным, то это, как правило, происходило благодаря моим внешним данным (некоторые говорят, что в свое время я был недурен собой!), моей музыке, моему спокойному нраву и моему отношению к ним, как к людям, а не как к объектам мужской страсти. Секс был для меня прежде всего наслаждением чувственностью человеческого тела и способом доставления удовольствия другому человеку, а не результатом мужской настойчивости с целью получить свое.

Тем не менее основной моей движущей силой является все-таки попытка продемонстрировать самому себе, что я мужчина. В детстве я постоянно мечтал о том, как веду в бой мужчин, героически спасаю от опасности прекрасных девушек, становлюсь лидером в повседневных делах. Став взрослым, я никогда не был удовлетворен собой. Моя основная мысль была такой: «Я не тот человек, который может взять на себя ответственность». Я стал руководителем группы – но когда я доказал, что могу нести эту ответственность, я убедил себя в том, что это не настоящая ответственность, на самом деле я смогу что-то доказать себе только тогда, когда окажусь на месте своего начальника. Со временем я получил эту должность, но спустя четыре года снова убедил себя в том, что это ничего не доказывает. Таким образом, в сорок один год я стал помощником директора. Скорее всего, я хорошо работал (в какой-то момент я был готов стать директором), но даже тогда я убеждал себя в том, что мои коллеги способны лучше справляться с ответственностью, чем я.

Однако к тому времени, когда я достиг пятидесятилетия, в моей жизни произошло нечто катастрофическое. Казалось, что у меня из-под ног убрали почву. Я полностью лишился энергии, способности соединять слова в предложения, радости в жизни; меня переполняло ощущение неадекватности и неэффективности, как будто я был абсолютно незаметной персоной в общественной и профессиональной сфере, и, кроме того, я начал страдать импотенцией. Создавалось впечатление, как будто напряженная пружина, которая двигала меня вперед к достижению целей до сорока лет, неожиданно ослабла и уже не способна вернуться в прежнее состояние.

В сорок пять лет у меня обнаружили гипотиреоз, снижение функции щитовидной железы, и одним из известных симптомов этой болезни было как раз полное отсутствие энергии и ощущение подавленности. Это совпало с беспокойным периодом на работе. Я вошел в состав руководящей группы, и мы много работали над созданием нового подразделения. Затем нас настигла реорганизация, и я испытал чувство опустошения, когда все мои коллеги ушли с работы и мне пришлось присоединиться к другому отделу, где я был совершенно посторонним. Потом возникло это вечное ощущение того, что я не должен занимать ответственную должность и что рано или поздно это выяснится. Мне казалось, что я больше не могу выносить эту ложь. Мне даже пришла в голову мысль о том, чтобы оставить работу и стать барменом, так как это занятие, на мой взгляд, больше соответствовало моему представлению о себе. Быть может, так проявлялся мужской кризис среднего возраста? В то время я даже не думал об этом. Мне просто казалось, что я являлся единственным человеком в мире, который чувствует себя таким неадекватным, и я предпочитал никому не демонстрировать свое истинное «Я».

Кроме того, у меня внутри развивался бурный конфликт со всеми идеями на тему «Я особенный». Болезненная правда заключалась в том, что я жил во лжи: записи на моей пленке оказались ошибочными – я совершенно не был особенным. Воспоминание, которое действительно ухватило это, было связано с празднованием моего пятидесятилетия. Мне на самом деле показалось тогда, что я умираю, и я подсознательно готовился к этому. Когда Фрэн спросила меня, как мне хочется отметить день рождения, я сказал, что хочу организовать для нескольких друзей музыкальный вечер. Я помню, как тогда у меня возникла мысль, что, когда я умру, люди по крайней мере будут помнить мою игру на пианино и скрипке. В противном случае им нечего будет вспомнить обо мне – так же как и моей семье.