— Вижу. Вижу, брат, — хмуро кивнул он Василию…

По молодости ли лет, по схожести ли характеров, по тому ли, что несправедливая обида, видать, огнем жгла сердце Василия, князья промеж собой сладились скоро. В нужное время прибыл Дмитрий.

О главном говорили вдвоем, затворившись от бояр.

— …Пошто меня-то он опалил?

— Знать, гневен.

— Так чем я его прогневил-то? Он меня и знать-то, поди, не знает, и ведать не ведает?

— Али ты слугу когда без надобы не наказывал?

— Так ведь не до смерти ж, Дмитрий Михалыч, когда без надобы-то!

— Так ведь и ты пока жив, — усмехнулся Дмитрий и с усмешкой же добавил: — Знать, у хана свой обычай слуг-то пороть: кто боле терпит, того и дерут в лоскуты.

— Али, кто нетерпит-то, жив остается? — заспорил было Василий, но Дмитрий остановил его — не затем и пришел, чтобы спорить. Сказал примирительно:

— Все мы слуги у хана, под его волей ходим. Сам в толк не возьму: пошто ныне на тебя выпало? — Он помолчал и спросил: — А ты у Ивана-то не спрашивал, зачем он к тебе Ахмылу путь выстелил?

Василия аж перекосило от упоминания Ивана Даниловича.

— Жаба он! Пес!.. — пристукнув кулаком по липовой, звонкой столешнице так, что из ближней к нему братины плеснуло медом на стол, вмиг распалясь, и другими нелестными словами обнес он московского князя.

— Дак что лаять попусту, — поморщился Дмитрий. — Чего он сказал-то тебе? Чай, ведь как-никак — складник!

— Скла-а-адник! — презрительно процедил Василий. — Может, и был он когда Ярославлю-то складник, да боле не будет! Век ему того не прощу!

— Да неужто и впрямь он Ахмыла навел? — будто бы удивился Дмитрий.

— Да ведь не в том суть: он — не он! — махнул рукой Василий. — Да куда ему! Сам хвостом перед татарами машет, как голодная сука. А в том суть, что истинно холодная жаба он. Видал, как жаба-то комарьев, что мимо летят, схватывает?

Дмитрий кивнул.

— Так так же — и он. Люди-то для него мельче, чем комары.

— Да что сказал-то он?

— Утешал… Терпи, говорит, Василий. То н а м наказание за грехи. А сам-то ручки трет меленько, будто мушка на говно села — радуется. Тьфу… — Василий брезгливо передернул плечами и, помолчав, добавил: — На брата кивал.

— На Юрия? — быстро переспросил Дмитрий.

— Так, — подтвердил Василий. — На Юрия, говорит, мол, прогневался хан.

— А за что?

— Да кто ж его ведает? — всплеснул Василий руками и вновь зашелся в бессильной ярости: — На Юрия гневен, так пошто ж не его вотчины грабит, а меня силует?!

— Так ведь ныне-то Юрий сидит на столе на владимирском! Вся-то Русь его ныне вотчина!

— Вот его вотчина где! — Василий сложил из длинных, будто точеных перстов увесистый кукиш.

«Смел!..» — усмехнулся про себя Дмитрий. Да, знать, и молчаливая усмешка не ускользнула от Васильева взгляда.

— А хочешь, Дмитрий Михалыч, — словно нарочно подчеркивая его старшинство, Василий упорно величал его уважительно с «вичем», хотя, как выяснилось, и млаже-то был всего на три года, — хочешь с тобой в Сарай побегу? За тебя перед ханом ратовать буду! — воскликнул он с той внезапной горячностью, что свойственна искренним и страстным натурам.

— Погоди, Василий Давыдович, приязнь-то выказывать. Может, не на славу иду, — покачал головой Дмитрий. — А на добром-то слове — спасибо…

Словом, поладили. Во всем обещал ярославец быть порукой Тверскому. Особенно же мечтал о том, чтобы вместе, коли понадобится, выступить против коварной Москвы. О старых же распрях не поминали. Лишь когда уж прощались, прилюдно обменявшись честным целованием, обнеся двуперстием лоб, сказал Василий Давыдович:

— Вот тебе Святый крест, Дмитрий Михалыч: отцу твоему супротивником не был! Да, ить, по годам-то и быть не мог. За иных не ответчик. Да они, вишь, свое уже, знать, получили, — улыбнулся он криворото, оглянувшись на своих бояр, жавшихся, и впрямь точно битые, позади. — А на меня, слышь, Дмитрий Михалыч, зла не держи. Другом хочу тебе быть. И первенство меж нами, — возвысил он голос, — во всем тебе ради Руси уступаю…

С той же охотой привечали его и другие. Все понимали, зачем он идет в Орду, и все, кто прямодушно, как ярославец, кто с осторожной опаской, желали ему удачи. Впрочем, подобным единодушием Дмитрий не обольщался. Во-первых, действительно за малый срок много обид успел скопить Юрий, да ведь искренних-то сторонников, кто бы шел за ним по душе, у него и сроду-то не было, а во-вторых, несмотря на обиды да и все вышесказанное, понимал Дмитрий, кабы тем же путем-то шел в Орду Юрий, поди, и ему в глаза-то не хулу несли, но похваления. И то, покуда он на Руси князь великий, у многих ли достанет мужества правду в лицо ему бросить? Всегда-то молчим, до самого крайнего края терпим, язык закусив, — абы хуже не стало! Вполне понимал Дмитрий то, что в нынешних условиях это русское единодушие не многого стоило, а главное, совершенно ничего не решало да и не значило перед самоуправным судом Узбека. В тех же мыслях укрепил его и стародубский князь Федор Иванович.

Князю Федору было уже за пятьдесят. Седые, поредевшие ото лба волосы на бабий ли, на монаший обычай забраны были на затылке в пучок, отчего его светлое, улыбчивое лицо всегда казалось несколько вытянутым или, точнее, устремленным вперед, навстречу тому, с кем он беседовал, не важно — были ли то домашние, слуги иль гости. А может быть, так казалось от приветливого, какого-то покойного выражения лица да от синих, как клязьминская вода, глаз, глядевших на мир и людей с неутерянным удивлением. А глаз в разговоре Федор Иванович не прятал, не водил ими в стороны, по полу да потолку, мух считая, как иные то делают, но глядел в лицо собеседнику прямо, почитая это даже своим долгом перед тем собеседником, кто б он ни был. Да и скрывать ему, знать, было нечего. Жизнь он умудрился прожить на удивление тихую и степенную. Растил сыновей, коих у него было трое, охотился, рыболовствовал, бортничал да варил мед на себя и гостей, что в медушах было его в избытке. Словом, жил! Вот за ту правильную жизнь христианина, незлобивость и усердие к Богу и нарекли его звучным прозвищем — Благоверный. Да вот что еще важно: на чужую-то землю Федор Иванович не зарился, но пределы своего не больно обширного, богатого лишь лесными угодьями княжества, лежавшего по берегам Клязьмы в нижнем ее течении и речки Мстеры, соблюдал от охотников свято. Впрочем, по Божией милости, по лесной недоступности, по бедности да по добронравию хозяина охотников на Стародуб находилось не много. Случалось, суздолянин Александр Васильевич наедет вдруг ни с того ни с сего, а скорее от скуки, по-соседски полается вволю да и отъедет прочь, ничего не урвамши, а то и запирует с соседом-то до следующей скуки. На сей же раз Ахмыл, хоть и краем копыта, мимоходно, а наступил и на Стародуб. И тем обстоятельством, видать, до сих пор был подавлен Федор Иванович. Так, чай, подавишься, когда на твоих глазах чадь твою бьют и девок-то, многим из коих крестным отцом приходишься, бессовестно силуют, а ты ничем не в силах помочь. Только молишься. Оттого-то и на Дмитрия Федор Иванович глядел ровно на сумасшедшего или скорее как на нового добровольного жертвенника. Что, впрочем, на Руси-то не шибко и разнится. Потому и дивился глазами Федор Иванович: зачем, мол, тебе на плечи такая непомерная тягота? Потому и пытался предостеречь.