Сейчасъ перечелъ твое письмо, твои совты и сожалнья моихъ друзей. Каковы же теперь будутъ совты и сожалнья? Я выхожу въ отставку, женюсь на казачк, жен бглаго казака, и поселяюсь въ станиц, безъ цли, безъ дла. — Пропалъ человкъ, а могъ бы быть членомъ Аглицкаго клуба и Сенаторомъ, какъ папенька. —

Отчего я не нахожу, что Сенаторъ и членъ Аглицкаго Клуба и Николай Г. пропалъ и что онъ безполезный человкъ? Сенатору хорошо въ Сенат и въ собор и члену весело въ столовой, и не знаю тамъ гд, и Н. Г. прiятно въ гостиной, — только и нужно; значитъ, онъ не безполезенъ, коли ему хорошо. Значитъ, растетъ дерево и исполняетъ свое назначенiе, коли листья на немъ зеленые.

Значить, какъ ни пошло все, что скажетъ въ гостиной Н. Г., а есть такая глупая барышня, для которой его пошлыя слова будутъ въ род откровенiя. А нужно, чтобы и до этой несчастной какимъ бы нибудь путемъ дошло солнце. Ежели бы онъ не могъ сделать пользы, ему бы не было прiятно и онъ не сталъ бы здить.

Не знаю, какъ это вы, люди такъ называемые свтскiе, умете всего взять съ умеренностью, даже правды какого-нибудь закона — маленькую частичку. Вдь вы, либералы, согласны, что можно быть полезнымъ, не служа въ иностранной колегіи, въ торговл, въ хозяйств, въ литератур. Да разв кром этихъ, вамъ знакомыхъ клточекъ, на которыя вы раздлили дятельности людей, нтъ такихъ клточекъ, которымъ не найдены названія? По чемъ вы судите, что человкъ полезенъ или нтъ? По роду знакомой вамъ дятельности. Да вдь не одинъ родъ доказываетъ пользу, а самая дятельность. Вдь вотъ ты либералъ, а твой либерализмъ есть самое ужасное консерваторство, оттого, что ты не идешь до послднихъ выводовъ закона. Или всякой полезенъ по мр пользы, которую онъ приноситъ, но такъ какъ пользу опредлить нельзя, то никого нельзя назвать полезнымъ, или всхъ; или всякой полезенъ по мр своей удовлетворенности, счастія, вслдствіе другаго закона, что удовлетворенъ и счастливъ можетъ быть только тотъ, кто полезенъ. — Либерализмъ есть только логика. — Повторяю опять, я полезенъ и правъ, потому что я счастливъ: и не могу ошибаться, потому что счастье есть высшая очевидность. Кто счастливъ, тотъ знаетъ это врне, чмъ 2 X 2 = 4.

А въ чемъ будетъ состоять моя польза, я объ этомъ рдко думаю, но когда подумаю, то придумать могу столько же отъ себя пользы, сколько и всякой оберъ-секретарь Сената.

Знаю только то, что силы и потребности дятельности я чувствую въ себ теперь больше, чмъ прежде. Ты скажешь: какая можетъ быть дятельность въ дикой староврческой станиц съ кабанами, олнями и Ерошкой? Тмъ-то удивительна жизнь, что курица не можетъ жить въ вод, а рыба въ воздух, что Н. Г. не можетъ жить безъ тротуара, оперы, а я безъ запаха дыма и навоза.

Ежели бы я не жилъ прежде среди васъ, я бы, можетъ, поврилъ, что тамъ моя дятельность. А главное, поврилъ бы я, ежели бы я съ молоду былъ лниве, былъ бы не такъ свободенъ, какъ я былъ. Ежели бы всми силами души не искалъ счастья, т.-е. дятельности. Многаго я испыталъ и ужъ теперь еще испытывать не буду, — у меня еще теперь заживаютъ раны, оставшіяся отъ этихъ испытаній. Я ли былъ виноватъ, или наше общество, но везд мн были закрыты пути къ дятельности, которая бы могла составить мое счастіе, и открывались только т, которые для меня были ненавистны и невозможны. Послдній и самый скверный мой опытъ была военная служба.

Сейчасъ остановило мое письмо ядро, которое съ свистомъ пролетло надъ лагеремъ, — какъ мн показалось и какъ всмъ это всегда кажется ночью, надъ самой моей головой. Послышалась за палаткой возня, товарищъ мой проснулся; мы затушили свчку и вышли. Ночь чудесная, ясная, звздная, кругомъ красные костры освщаютъ палатки. Костры велно тушить. Я обошелъ свою роту. Еще ядро или, должно быть, наша пустая граната просвистла птичкой надъ лагеремъ и гд-то попала въ костеръ. И теперь я вернулся, сижу, дописываю и, можетъ быть, опять пролетитъ и попадетъ сюда, и мн жутко. Никогда такъ мн не бывало страшно смерти, какъ теперь. Боюсь, не хочу смерти теперь. Но все, что я писалъ теб, я перечелъ, и все это — правда.

Я походилъ по лагерю и подошелъ къ нашимъ пушкамъ. Артиллеристы выпалили два раза куда-то наобумъ, къ батаре собрались разные зрители. Я узналъ казака изъ Новомлинской; онъ мн сказалъ, что ихній Терешка вчера здилъ въ станицу и что Марьянка мн поклонъ прислала. — Ежели можно бы было словами разсказать все то, что возбудили во мн эти слова: поклонъ прислала, и полуулыбка казака; — ты бы поврилъ мн и только бы завидовалъ. Ахъ, любезный другъ, дай Богъ теб испытать то, что я испытываю. Лучше не надобно. Черезъ дв недли я буду дома!»

Черезъ недлю онъ дйствительно былъ дома и былъ счастливъ, но совсмъ не тмъ счастьемъ, котораго онъ желалъ и которое онъ готовилъ для себя. Ему было хорошо, но многаго, какъ ему казалось, главнаго еще не доставало для его счастья. Жизнь его еще не устроилась. Это еще все такъ, пока, а начнется во-первыхъ, когда я выйду въ отставку и избавлюсь отъ этихъ нелпыхъ отношеній съ начальниками и товарищами. Больше всего его мучали товарищи, поздравлявшіе его съ успхомъ и шутившіе о предмет, казавшемся ему столь важнымъ. — Во-вторыхъ, онъ, чего бы ему ни стоило, намревался разъ навсегда избавиться отъ Михайла Алексевича. Потомъ ожиданіе возвращенія Кирки (о которомъ Марьянка, ему казалось, грустила, хотя никогда не говорила) длало его положеніе еще неопредленнымъ. Дружба съ дядей Ерошкой, чихирь, праздность, все это должно было перемниться, устроиться, и тогда должна была начаться новая жизнь; теперь же, какъ ни хорошо было его положеніе, оно ему казалось безобразнымъ, особенно, когда онъ живо представлялъ сужденія о себ казаковъ и товарищей. Онъ какъ будто не признавалъ теперешнюю жизнь за настоящую жизнь, а жизнь, не спрашиваясь его, шла и приносила ему съ собой свои награды и наказанія. — Но прошло три года, новаго все еще ничего не началось, а старая, казавшаяся безобразной, непризнанная жизнь уже успла овладть имъ всей силой и прелестью привычки, успла уже разрушить вс мечты о измненіи ея.

Михаилъ Алексевичь уже боле не возмущалъ всего существа Олнина, какъ прежде; напротивъ, онъ забавлялся его посщеніями и напускалъ на него дядю Ерошку. Дядя Ерошка былъ неразлученъ съ офицеромъ и съ каждымъ днемъ все становился интересне и поэтичне. Полведра чихиря посл охоты сдлались привычкой для Олнина. Сужденья казаковъ и товарищей перестали мучать его. Марьяна при постороннихъ сиживала въ хат съ нимъ и принимала гостей. О Кирк не было слуху и Олнинъ забылъ почти. Служба и два мсяца зимняго похода не только не тяготили теперь Олнина, но были пріятны ему. Намренье жениться на Марьянк какъ будто было забыто. Отставка, о которой никто не хлопоталъ, все еще не выходила.