Всё шло хорошо, но в августе месяце высшее общество съезжалось в Петербург, и Элен чувствовала, что m-r de Shabor, принадлежащий к другому лагерю и доставлявший ей много удовольствия во время летних вакаций, должен быть удален. К несчастию, le petit M-r de Shabor, имевший на правой стороне лба, в волосах и на усах седую прядь (что представлялось всем чем-то очень важным, [2157] потому что такая отметина была у Rohan), слышать не хотел о прекращении полюбившихся ему отношений с богатой, красивой и толстой русской графиней. Приезжая в Россию с целью, как он выражался своим приятелям, de baiser les comtesses russes, [2158] он, раз достигнув этой цели, не хотел отказаться и заявлял свои права. Тогда Элен, с свойственной глупым женщинам хитростью, нашла, как ей казалось, средство верное отделаться от него. Она стала плакать, молиться богу и мучаться раскаянием. Но le petit monsieur и на эту мину нашел контр-мину, и на эту болячку нашел французское средство, от которого нельзя было отказаться. Он принял участие в раскаяньи графини и стал говорить об утешениях истинной католической религии, которая одна могла спасти их.

M-r de Shabor привел своего друга аббата, настоящего, и другого `a robe courte, [2159] сводил графиню в тайный католический храм, где она от избытка чувств упала в слезах перед алтарем, к которому она была подведена. Аббат положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, Элен почувствовала что-то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. [2160] Ей объяснили, что это была la gr^ace. [2161]

В тот же вечер ей привели аббата `a robe longue; [2162] он исповедывал ее и отпустил ей ее грехи. На другой день пришел другой `a robe courte и принес ей ящик, в котором была Hostie, [2163] оставив его ей на дому [2164] для употребления.

После нескольких дней Элен, к удивлению своему и к некоторому удовольствию (в том, что она, однако, такую необыкновенную вещь сделала), узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей [2165] какую-то бумагу.

M-r de Shabor с умиленным и счастливым лицом ходил к ней, как нежный брат, целовал ее в лоб и говорил о том, что теперь он [2166] совершенно счастлив. За всё это время говорилась с примесью важных французских и даже латинских слов [2167] такая странная путаница вокруг Элен, что она несомненно была уверена, что с ней случилось что-то новое и очень важное.

Из романов, рассказов и слухов о папах, монахах и духовниках католических Элен составила себе приятное представление о романичности и [2168] свободе отношений того мира, в который она вступила, и потому с удовольствием сознавала происшедшую в ней перемену. Она [2169] предполагала (как и всегда бывает в деле хитрости, что глупый человек проводит более умных), она предполагала, что цель всего — этих слов и хлопот около нее — состояла в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений (о чем ей делали намеки) и [2170] соединить ее неразрывными узами с Шабором. Поддаваясь им, она стремилась совсем к другой цели.

Шабор был приятный домашний человек для одного лета, но, ежели бы освободиться от Пьера и быть в положении снова выйти замуж, она имела в виду человека и по положению, и по богатству, и по всему — составляющего более выгодную партию.

«Пускай они надо мной выделывают все эти штуки, — думала она. — Вот они меня перекрестили — и прекрасно. Теперь я знаю, они будут выхлопатывать для меня divorce, [2171] они знают, [2172] и когда они сделают это, тогда я им скажу: Pas si b^etes, bonsoir, monsieurs, [2173] и я знаю, за кого я выйду замуж».

Всё же процесс, который совершали около нее и над нею, очень нравился Элен. Ей приятно было теперь, после трех недель, во время которых с рвением продолжалось это дело, сознавать после двуекратного причастия ту голубиную чистоту, в которой она находилась. (Она всё это время носила белые платья с белыми лентами, которые очень шли к ней.) Но одно, что иногда смущало ее и приводило в нетерпение, было то, что ее ожидания романтизма, тайных и уединенных свиданий с directeur’ом совести бывали большей частью обмануты.

20-го числа августа князь Василий вечером от важной особы заехал к дочери. Застав ее одну в гостиной с духовником, он покашлял, поговорил об общих вопросах и известиях войны и встал.

— H'el`ene, — сказал он решительно, — je n’ai qu’une chose `a vous dire et `a vous, monsieur l’abb'e. [2174] Я не из тех людей, которые бы с закоснелостью держались одного рита [2175] и казнили бы отступников. В государстве, управляемом государем, показывающим первый пример свободы совести, libert'e de conscience. Vous connaissez mes principes? Si vous trouvez le r'epos et le... [2176] одним словом, мой друг... — Он прослезился, поцеловал Элен. — Vous avez tant souffert. Elle a tant souffert m-r l’abb'e. Et je suis sur que... [2177] Au revoir. Je vous ai dit le fond de ma pens'ee. [2178] — И он ушел.

Совещание нынешнего вечера между Элен и руководителем совести `a robe longue было посвящено исключительно вопросу о супружеских отношениях графини. Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на груди и плечах. Аббат, хорошо откормленный, с черной, гладко бритой бородой, приятным, крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен [2179] и с тонкой улыбкой на губах, мирно восхищенным ее красотой взглядом смотрел изредка на ее лицо [2180] и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен, ничего не слушая, беспокойно улыбаясь, глядела на его вьющиеся волосы, гладко выбритые, чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела. Взяв вопрос о значении бывшего между Элен и Пьером брака, он по пунктам разбирал это значение и доказывал его несостоятельность и необходимость вступления в новые, правильные условия жизни.